Детский бог

– Вот именно потому, что он с тобой сделал, он должен гореть в аду, – сказал Филипп. – Из-за него ты потеряла понимание того, как можно, а как нельзя. – Он повернул ее руку и уткнулся лбом в пульсирующую венку на ее запястье. – Что мне сделать, чтобы ты поверила: ребенок не может быть виноват в том зле, которое творят взрослые люди. Ребенок всегда беззащитен. Всегда-всегда, что бы ты там себе ни думала, что бы он тебе ни наговорил.

– Но ты ведь не останешься? Чтобы убедить меня в обратном? – пришел ее черед усмехаться.

Филипп замолчал.

Вика на мгновение зависла, скользнув в параллельный мир. Как это могло бы быть, если бы Филипп остался с ней.

Каждый свой день он начинает еще затемно. К шести утра в постели от него остается лишь остывающий отпечаток на подушке. Разминка, горячий душ наспех, влажные волосы, капли текут за воротник. Чашка кофе, который он варит сам – единственная роскошь дня, новости урывками в айпаде. Черный автомобиль поглощает и увозит его в клинику еще до того, как она заканчивает смотреть последний утренний сон.

До вечера она предоставлена сама себе. Заняться ей особенно нечем: пробежаться пальцами по клавишам, прошелестеть очередную чужую мелодию. Наверняка все закончится тем, что она весь день проведет в конюшне, расчесывая хвосты, перешептываясь с лошадьми обо всем и ни о чем.

Верховая прогулка: поле, лес, где ей знакома любая ложбинка; любая крохотная веточка, где не замолкает треск коростели и дробь дятла, как метроном, рождает навязчивый упрямый ритм каждой такой прогулки, каждого дня.

Апогей всего – приготовление ужина. Филипп любит мясо и не жалует рыбу, он любит картофель, а сельдерею предпочитает фенхель. Никакой петрушки, и побольше чили, даже в омлет. Вот она проверяет ростбиф, посыпает розмарином картофельные дольки, взбивает пенку для безе.

К восьми часам стол накрыт: молочные салфетки, белый фарфор, мясо истекает соком. Она разливает вино, делает глоток – отличный выбор. В половине девятого она еще терпеливо ждет – не любит беспокоить Филиппа на работе. В девять, прикончив две трети бутылки, она решается позвонить.

Он не берет трубку. Вика тоскливо разглядывает покрывшийся пленочкой ростбиф, подветрившуюся картошку.

В начале одиннадцатого звонок:

– Дорогая, не жди меня, у нас тут срочная операция. Я, наверное, останусь ночевать в клинике.

Она лишь пожимает плечами. Ничего удивительного. Так она жила всегда, так всегда и будет. Отец никогда не приходил, когда обещал.

Интересно, сколько сердец должно быть спасено, прооперировано, чтобы залечить ее сердце? Хотя что значит боль близких? Она никогда не волнует с такой силой, как обожание посторонних, да, пап?

Вика допивает вино и оборачивается в сторону кабинета, где на бюро стоит большая стеклянная банка, сквозь толстые стенки которой за ней внимательно наблюдает забальзамированная голова Гирса.