Детский бог

За два года он приходил к ней еще несколько раз. И это всегда была жажда, которую она должна была утолить, которая копилась в нем долго-долго, а потом вырывалась наружу так яростно и так горько, что он всякий раз плакал. Противно и жалко.

Все ее чувства леденели. Она становилась неподвижной, осознавая себя сосудом для его уродливой любви.

Он стал дарить ей дорогие подарки. Вика видела, что мама сердилась.

– Это у тебя откуда? – спрашивала Полина, крутя в руках новые часы Rado.

– Папа подарил…

– Саш, ну ты даешь… – голос Полины тихий, разобиженный.

Высокомерие и обида – два главных козыря в их отношениях с матерью. Вика филигранно владела первым, Полина – вторым.

Вика настолько отчетливо чувствовала свое превосходство над Полиной, что даже не считала возможным обижаться.

Изредка возвращаясь мыслями к той первой ночи, Вика недоумевала: почему мама не остановила его? Почему позволила? Почему не догадалась? Разве не она – то самое звено, которое расцепилось и позволило запутаться этому клубку? Что они там, взрослые, наворотили у себя в постели, у себя в браке, что ей пришлось все это расхлебывать собственным ртом.

Вика точно не могла сказать, когда мама начала догадываться. И догадывалась ли она о чем-то вообще? Похоже, что все-таки нет, иначе почему все продолжалось?

Вот вопрос: как это, интересно, ты, взрослая женщина, можешь не заметить, что происходит под самым твоим носом? Это какой же дурой надо быть. Могла бы посмотреть вокруг, а не прятать голову в песок. Да что с нее взять…

Всем казалось, что ее мама – настоящий ангел. Может, так оно и было, конечно… но Вика-то знала: не кротость и не доброта делают ее такой заботливой, такой… навязчивой. Мама делала все что угодно для других, только бы не сталкиваться с тем, что чувствует сама. Она так боялась посмотреть правде в глаза, что прямо-таки проваливалась в чужие нужды. Правда была так себе, конечно. Муж и дочь.

Вике было стыдно смотреть на пьяную, порой к обеду уже спящую мать, на ее маленький затылок со спутанными комьями белых волос, на ее смятый шелковый пеньюар, приоткрытый рот с ниточкой слюны. На ее тихое угасание, такое безропотное, что даже смешно. И когда застукаешь ее с чашкой вроде бы как чая, но на всю комнату пахнет коньяком, и ее взгляд вдруг цепенеет, стекленеет, и она становится похожа на застигнутого врасплох ребенка.

Она разрушалась прямо у Вики на глазах. И Вика ненавидела ее за это. А если в школе кто-то узнает, что ее мама – алкоголичка? В таком случае даже смерть была как-то целесообразнее. Если можно так сказать. Если можно так подумать. И Вика думала.

Поэтому, когда все произошло, сразу стало пусто и легко.

Зачем Полина полетела в Москву? Устала пить французское вино? Захотела вдруг навестить сестру? Вот тебе и Москва.

Автомобиль вдребезги. Ее голова вдребезги. Осколок височной кости застрял в обшивке пассажирского сиденья. Похороны. Закрытый гроб.

Это была вторая смерть после смерти ее собственного детства.

На отпевании Вике стало нехорошо. Прямо в этой крошечной душной комнате она чуть не отдала богу душу. Все кружилось, вертелось, пол прыгал из-стороны в сторону. Тогда ей и стало ясно, что мама умерла из-за нее.

А как иначе? Я же хотела, чтобы ее не было, вот бог и забрал ее. Забрал из-за меня.

Жизнь Вики тем временем пролегала на оси французского меридиана.

Croissant, café au lait, voilà, merci madame.

Дом был старый, огромный. Набор круглых башен, толстенных стен и арочных окон, выстроенных в глуши. В самом сердце страны, среди полей и притоков Луары, в обители Плантагенетов, откуда рукой подать до рая.

Отца Вика почти не видела. Ему действительно предложили руководить клиникой неподалеку, возле городка Ле Ман. Он пропадал с утра до ночи. И Вика вздохнула с облегчением. Одной ей было лучше. Приходящая работница, следящая за домом, – не в счет.

Вика учила французский с шести лет и сейчас радовалась: как по маслу заскользили ее отточенные на уроках французской литературы мягкие гортанные перекаты рррррр, носовые ннннн, беглая, бравая галльская речь.

Ей без труда удалось убедить отца, что она поступит в лицей только на следующий год, а теперь она должна отдохнуть (читай: ничего не делать, а просто загорать, пить вино и читать книжки, валяясь в траве), и отец, готовый на все, лишь бы она продолжала его любить, угождал и потворствовал ее идеям.

В прохладных сонных комнатах было спокойно. Деревянные рамы с крошечными лепестками отсыхающей краски, темнеющие от времени поверхности зеркал, в которых она распадалась на тысячи пикселей, стол на кухне, скрипучий и добрый. Диван, где она пересмотрела сотни чужих кинематографических жизней, макая пальцы в банку с нутеллой. К тому моменту она уже давно отвыкла от обедов, ужинов и ела редко. Чаще всего – нутеллу, оливки и иногда поджаренный хлеб. Все, что можно запивать чаем или вином.