Детский бог

Она расстегивает лифчик, свой первый настоящий лифчик, который мама привезла из последней поездки в Германию. Она наклоняется, чтобы снять гольфы, и чувствует где-то рядом неясное движение.

Она оглядывается: в дверях стоит отец.

Какой-то смутной частью себя она улавливает, что у него плохой день. В плохие дни он кажется ей чужим.

Тишина какая-то странная. Все вокруг странное. Как будто она попала в часы, которые остановились. Вдох.

Она замирает, так и стоит, не шевелясь, а он смотрит на нее, и его глаза влажно светятся в темноте. Она не в силах оторваться от них. Он подходит и прикладывает ладонь к ее рту. От него пахнет спиртным и ее любимым одеколоном. Выдох. Прямо в его ладонь.

– Это грязь, – говорит он. Его голос звучит у нее над ухом. – Сегодня на пляже ты вела себя как… Ты не можешь себя так вести. – Она не узнает его. Совсем. Судорожный вдох.

– Они все всегда… слышишь, все будут хотеть тебя трахнуть. – Он опускается на стул и сажает ее к себе на колени. – Ты не должна им позволять этого делать. Машка, ты не должна им позволять тебя касаться… Никому. Тебе всего четырнадцать.

Одной рукой он обнимает ее за талию, другой придерживает ее рот.

– Ты поняла меня?

От него исходит невероятное ощущение силы. Тошнотворной власти.

Она пытается кивнуть. Вместо выдоха получается всхлип.

Секунду он медлит.

– Я подарил тебе эту одежду… – продолжает он, его голос густеет. – А ты вся испачкалась, вся в каком-то говне измазалась… ты что, не хочешь быть чистой? Все? Ты больше не хочешь?

Она уже догадалась, что случилось нечто ужасное. Еще толком не понимает, но тело уже знает, уже сжимается, словно стараясь исчезнуть. Как миллионы тел на протяжении веков знают, когда разверзнется ад.

– Прости…

Она изворачивается и целует его. Обвивает руками его плечи.

– Папочка, прости…

Он подхватывает ее на руки. Теперь одной рукой он твердо, но почти нежно держит ее за шею и вжимает лицом в постель. Другая рука у нее на бедре.

– Я тебя, Маш, научу, что нельзя трахаться с чужими. Нельзя так со мной…

У нее на ладонях запах Филиппа, а во рту – запах отца, горячий, отвратительный, но родной.

Все происходит одновременно быстро, так что не опомниться, и вместе с тем так медленно, что жизнь успевает измениться навсегда.

Он спускает белье. Она успевает удивиться, как аккуратно он действует. Не хочет порвать белье… Она чувствует сначала его большую руку у себя между ног. Рука гладит ее, и в ее голове вдруг мелькает успокоительная картинка из детства: она сидит в ванной, а отец моет ее большой оранжевой мочалкой, он щекочет ее, а она визжит от удовольствия, вся в мыльных пузырях. Доверие, любовь, счастье.

Когда он наваливается сверху, сознание с телом расцепляются. Словно душа делает странный кульбит и взвивается куда-то к потолку, оставив ее внизу. Она не чувствует, а только знает, что ей больно. И боль эта не кончается. Она рассекает ее тело. Она рассекает ее душу. Ее жизнь.

Сердце падает, замирает и снова начинает биться. Но теперь это уже другой, альтернативный ритм.

– В ту ночь он не ушел. Я закрылась в ванной. Лежала на полу, а подо мной – кровь, и, кажется, меня еще вырвало. Я потом пыталась это все оттереть, чтобы мама не заметила. А оттирать было нечем, поэтому я терла своей детской мочалкой. Почему-то я очень хорошо ее помню – в виде уточки. А он до утра плакал под дверью. Так горько-горько скулил. Знаешь… мне на секунду даже стало его жаль.

* * *

Когда все произошло, Гирсы сразу уехали. Уехали, не дожидаясь окончания школы и поступления в консерваторию. Уехали, не продав дачи, не найдя кого-то, кто мог бы следить за хозяйством. Отец все твердил, что у него новая работа, он хочет воспользоваться этим, сменить обстановку, но Вика всегда думала, что они просто сбежали. Сбежали оттуда, где все сломалось, туда, где их никто не знал.

Сначала на несколько месяцев в Германию. Отец проходил там какую-то новую практику. Потом они ненадолго вернулись в Москву, а когда Вике исполнилось пятнадцать, окончательно осели во Франции.

Сначала Вика не знала, что будет. Чего от него ожидать. Но по какой-то издевательской извращенной логике он вдруг стал набиваться ей в приятели. Мутировал в подобие заботливого друга. Порой она ловила на себе его взгляд – внимательный, даже немного несчастный, словно умоляющий ее не отвергать его. Не предавать его…

Он чутко следил за ней и предугадывал любое ее желание, любую прихоть. Вот когда она действительно превратилась в принцессу. В то время Вика нередко ловила себя на смутном, неявственном переживании торжества. Отец – неукротимый, властный, чья воля была порой даже сильнее смерти… Такой важный для мира человек… Как последнее зернышко на весах баланса добра и зла.

И он в ее руках.

У нее даже голова иногда кружилась от легкой эйфории, которую в ней рождало это чувство.

И все-таки она знала, что в нем живет червивая неутомимая потребность, которая убила ее детство. Он убил.