Детский бог

Отель построен в конце XIX века, в лучших традициях изящной архитектуры. Невысокое здание, всего в три этажа, и мансарда. Сливочный фасад с терракотовыми откосами окон, серыми ставнями и рукописными фресками в стиле модерн. Белые тканевые маркизы, классическая линия арочной дуги, черная черепица, венчающая крышу луковка башни, словно сошедшая со страниц старинных немецких сказок. Это летний дворец, похожий на эклер.

Тут же, на территории парка, расположился невесомый павильон с термами. Легкие конструкции стен из стекла, черные и ярко-розовые пластиковые шезлонги, палубный настил досок ореха возле бассейна. Везде бетон, дерево и самая современная архитектура.

Повсюду тихо бродят люди-халаты, разморенные после массажа теплым маслом или горячими камнями, уставшие после акватерапии.

Я шел мимо прозрачного павильона, внутри бликовал голубой кафель бассейна. В облачке пара на резиновом коврике для йоги лежал пожилой мужчина в плавательных шортах. Он распростерся на спине, его дряблые руки раскинулись в стороны. А согнутые в коленях ноги обнимала женщина в белом медицинском халате.

Я шел и видел, как женщина старательно укладывала колени старика то на одну сторону, то на другую, растягивая хрусткий позвоночник, будто пытаясь свернуть его в улитку.

Женщина была молода и, пожалуй, привлекательна. У нее широкая спина и сильные руки. Темные волосы забраны на затылке в тяжелый пучок.

Она пересела, наклонилась над мужчиной и просунула ладонь ему под спину, возле крестца. Другую положила на низ его голого живота.

Я не слышал, что он сказал, но вижу, как, истосковавшись по ласке, напряглось и приподнялось навстречу ее прикосновениям его жухлое тело.

Я хорошо вижу тела людей. Тела людей говорят со мной, я давно знаю это. Думаю, именно этому дару я обязан своим профессиональным успехам.

Тело этой женщины мне понравилось, оно излучает силу молодости. Это красивый набор развитых мускулов, гладкой кожи и хороших анатомических пропорций.

Было бы интересно попасть к ней на массаж.

У меня оставалось еще немного времени выпить кофе. В лобби было малолюдно, но еще лучше – в библиотеке.

Библиотекой называлась небольшая комната с кожаными креслами и фикусами в кадках. Низкий журнальный столик, на полу – пушистый ковер. Книжные шкафы, мраморные прожилки заполированного дерева. Орех или дуб.

Я подошел к полкам, захотелось провести пальцем по корешкам книг.

Как же дома не хватает места для хорошей библиотеки! Зря я послушал Лизу, не нужно было делать детскую вместо кабинета…

Лаковые, кожаные, бумажные, яркие и выцветшие переплеты. На английском, на немецком, на французском… книги, книги – живые истории, бьющийся пульс сотен жизней в миллионах строк. На тысячах страниц.

Я выбрал одну. «Пианистка» Эльфрида Елинек. Фильм, конечно, мощный, но что же оригинал?

Я опустился в кресло, подошел парень из бара.

– Американо, пожалуйста.

– С молоком?

– Нет, простой.

– Одну минуту.

Книжные страницы прекрасно пахли: пыльно-сладкий, сургучный запах литературы.

«Утонченная музыкальная культура произрастает подчас из тех же психологических аномалий, маний и фобий, что и здоровое тихое помешательство пошлейшего обывателя…»

– Ваш американо.

– Спасибо.

* * *

Когда он вошел, все взгляды обратились в его сторону. Александр Львович давно привык к такому эффекту. Кажется, это называется эффектом прожектора и преследует его большую часть жизни.

Он огляделся, словно разыскивая кого-то. Все лица были ему хорошо известны, многих присутствующих он знал лично. Однако он продолжал блуждать взглядом по залу, пока не остановился на человеке, стоящем возле окна.

Гирс присмотрелся, и чем больше он вглядывался, тем отчетливее в облике молодого человека, словно картинка дагерротипа из подернутого сепией прошлого, проступали знакомые черты.

Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы восстановить в памяти образ сына своего московского коллеги Кости Данилевского. И эта отсрочка занозисто кольнула самолюбие Александра Львовича. В последнее время он придавал когнитивным функциям особенное значение. Принимая во внимание свой возраст, он все-таки не желал уступать. Словно трудолюбивый марафонец, Александр Львович без устали совершенствовал возможности памяти и терпеть не мог, когда она давала осечки. Вероятно, именно из-за неудобного чувства досады на самого себя и в попытке поскорее вытеснить это чувство обратно в глубины сознания, Гирс поспешил первым подойти к Филиппу, чтобы засвидетельствовать свою способность быстро и навсегда запоминать лица людей.