Детский бог

Чистота движений и мысли достигалась бесконечными тренировками рук, памяти, внутренней организации. Чтобы выдерживать мощные перегрузки, одного адреналина – впрочем, щедро выделяемого молодыми надпочечниками – было мало. Необходимо было расширять и упражнять психический резервуар, с каждым днем становиться выносливее и спокойнее.

Бесконечность часов, тысячи надрезов, сотни клапанов миокарда, трепещущих, словно крылья мотылька. Открытые артерии, закрытые швы. Существование в ритме сердца.

Моменты, когда, побросав окровавленные халаты, они с интернами и ассистентами хирургов сидели в раздевалке, облегченно вздыхая, шутя, напевая что-то себе под нос, были самыми ценными минутами близости, какие бывают только там, где рядом ходит погибель. Ну или в спортивных раздевалках после матча.

Кардиохирургия стала основой всего. Он вручил профессии всего себя, она ответила взаимностью и возносила его все выше и выше.

Он всегда знал за собой качество, необходимое каждому, кто хочет добиться успеха. Он умел принимать решения и следовать своему выбору. Александр Гирс справедливо полагал, что многим докторам не хватает отваги своевременно принимать важные решения и нести за это ответственность. Многие предпочитают подождать, понаблюдать. И это промедление, вызванное нерешительностью врача, часто стоит пациенту жизни.

Гирс дефицитом решительности не отличался.

* * *

В городе N было отвратительно. Здесь все напоминало Гирсу его родные места. Прокисшее небо, грядки щербатых домов, слепой запах тоски.

Впрочем, так было не везде. На двух центральных улицах свежая жизнь понемногу пробивала себе ход, вероятно, кто-то из действующих чиновников бегал по этим закоулкам много лет назад и теперь обратил благосклонный взор в сторону детских воспоминаний.

Гирс оказался здесь волею фортуны. Проходил очередную стажировку на кафедре хирургической кардиологии у профессора Р. Профессор, очевидно, был большой консерватор или большой гуманист – так или иначе, он работал в своем родном городе, и, по слухам, этот год был последним, когда профессор практиковал. Для Гирса возможность поработать с ним, пусть и у черта на рогах, оказалась большой удачей.

Когда в приемное отделение привезли полумертвую девочку, было четыре часа утра.

Гирс отчетливо помнил: вот он вместе с санитаром разрезает тонкими ножницами коричневое шерстяное платье, и оно распадается, словно луковая шелуха, а под ним – розово-синяя плоть. Кое-где ткань пропиталась кровью, пристала к липким чавкающим ранам.

Он только раз взглянул на разлившуюся по ее телу черешневую синеву побоев, на кожу, словно вывернутую наизнанку, на кровоточащие лоскуты вместо колен и понял, что будет оперировать сам. К тому моменту в больнице не было ни одного врача, способного держать скальпель. Травматолог запил еще три дня назад, а дежурный врач отпросился на пару часов, и Гирс согласился его подменить.

У судьбы много личин. Его явилась в растерзанном теле, прикрытом остатками школьной формы.

Во время работы нет и секунды думать о постороннем, но верное сердце Гирса тогда снова пнуло его в ребра и мучительно сжалось, что делало в исключительных случаях.

«Господи! Что за люди! Что за мудаки?! Кем надо быть, чтобы такое творить с ребенком!» – единственная мысль, которую он ясно помнил из той ночи.

Длинной и стремительной ночи, которую он провел, накладывая аккуратные стежки на одинаковом расстоянии, заново сшивая тонкую кожу Полины.

Если Гирс не ночевал в больнице, то приходил рано утром, часов в шесть, заваривал сладковатый растворимый кофе из общей банки – три ложки на стакан кипятка – и шел в палату к Полине.

Ритуал повторялся каждый день. Тыльной стороной пальцев он касался ее лба, то горячего и покрытого крошечными капельками испарины, то прохладного и матового. Он сверялся с данными, снятыми медсестрой, и перепроверял их сам. Давление, температура, иногда моча и кровь. Затем швы. Ровные, пунцовые швы, к которым он каждый день прикасался ватным тампоном, смоченным в стерильном растворе. В этот раз он действительно контролировал ситуацию. И антибиотики здесь были ни при чем.

Сначала он рассматривал ее тело с пристрастием, которое объяснял себе чувством профессиональной ответственности. Он складывал из нее пазл, который должен был сойтись в нужное ему время в нужной форме. И пазл сходился. С некоторых пор он сходился почти всегда.

Она довольно быстро пошла на поправку. Молодые ткани хорошо регенерировали, сломанная ключица вела себя прилежно, кожа стягивалась вокруг свежих розовых шрамов, синяки из черных становились жемчужно-голубыми, переливались желтизной и постепенно бледнели.

Тогда он словно впервые ее увидел, выдохнул запах смерти и вдохнул жизнь. Она была точь-в-точь как ему мечталось. Точнее, ему никогда ни о чем таком не мечталось. Но, разглядев ее однажды, он почувствовал, как, помимо его воли, она встраивается в него и точно попадает в некий неведомый трафарет души.