Детский бог

Иногда только в голове заходился протяжно тоненький голосок: «виноват, сам виноват, не уберег, не увез, отсиделся за ее спиной». А потом другой, мужской, да построже: «сама виновата, дура, бабы – все б. ди, вот так им и надо…»

От этих голосов не помогала ни водка, ни портвейн, ни песни под гитару с однокурсниками, ни секс с однокурсницами. Особенно осенью, как дело шло к ноябрю, когда умерла Маша, и дни начинали скрючиваться, плесневеть, превращаясь в огрызки, так становилось особенно тяжело. Можно сказать, невыносимо.

Но Саша-самурай нашел управу. А точнее, так: он нашел свое призвание. Вычленил личную функцию в графике мироздания. И голоса тут же смягчились, перестали скрести изнутри его череп, перекатываться червивым клубком.

Саша Гирс не сразу догадался, что должен стать хирургом, но понял, что для собственного спасения нужно спасать других. Оказалось, он создан для спасения человеческих жизней. Это было встроено в формулу его крови на уровне пренатальной алхимии. А еще получалось так, что каждая вытащенная им с того света жизнь кормила, насыщала и на время заставляла замолчать сосущие душу голоса.

Вероятно, будь он менее амбициозен, он мог бы найти свое призвание в рядах пожарных или аварийно-спасательных отрядов. Физиологии у него хватило бы на любую изнурительную работу. Декорации были не так важны, как тот факт, что каждый день обретает практический, осязаемый смысл, если благодаря тебе кто-то остается жить. И не гипотетически, не на бумаге, а когда держишь в руках раздавленную, обожженную или пораженную болезнью плоть, и под твоими руками эта плоть обретает дыхание. Видеть, как чье-то сердце начинает заново биться в твоей ладони, – это была зрелая эрогенная зона Александра Гирса.

Вообще выходило, что Александр во всем преуспел. Он был почти неуязвим. На курсе по психиатрии он узнал, что такое бывает. Когда чувства тебя слишком беспокоят, психическая система их как бы прячет, чтобы они не надоедали, не ранили, не вонзались острыми шипами и не терзали душу.

Саша сообразил, что с ним примерно это и произошло. Он не вспоминал о детстве, почти не думал о сестре, и жизнь его потекла в ровном и нужном направлении. Интенсивно, небесцельно.

В личном у него тоже было хорошо. Женщины отдавались ему легко и с видимым удовольствием, а что еще нужно, когда тебе двадцать или двадцать пять. Разговоров в общаге только о сексе и было. Иногда на соседней койке по ночам происходила веселая возня, и тогда сквозь сон ему казалось, что он посреди гудящего улья и сам вот-вот взорвется то ли медом, то ли сотнями жалящих пчел.

Пришлось срочно осваивать новые горизонты. Наука страсти далась ему без труда. Он был немного плотнее, чем нужно, лицо его, вполне мужественное, должно быть, портили слишком выпуклые глаза, но он был сильным и знал, чего хочет. Этого оказалось вполне достаточно.

Его влекло к хрупким легким девочкам, но такие ему почти не встречались, все больше попадались крупные, ухватистые, с круглыми ляжками и тяжелой грудью. Теплые, мягкие женские тела, пахнущие пряным островатым потом, трущиеся о него с усердием и полной отдачей, развлекали его, но не забирали. Он с удовольствием трахал всю эту кавалькаду плоти, тискал ее, кончал с радостью, а потом шел заниматься тем, что действительно питало его душу. Тем, что составляло основу его жизни. Учиться. Учился он блестяще не по протоколу, а вообще.

Когда практика подошла к концу, он буквально вымолил у старшего хирурга разрешение присутствовать на операции. Хирург с сухим вытянутым телом и ощетинившимся подбородком был больше похож на полковника.

Он крепко затянулся и прогоркло сказал:

– Оперировать собрался? Ага. Ну давай, смотри, не обделайся.

Но все-таки пустил, и в тот день Гирс впервые попал в операционную. И не на какое-нибудь вульгарное удаление аппендикса. А на аортокоронарное шунтирование.

Предбанник, халаты, маски – культовая униформа для культового пространства, где правили бал строгость, точность и холодный ум.

Хирургия – чудесная область, где врачу многое подвластно, но кардиохирургия… Это совсем другое дело. Сердце – наркотик. Прикоснешься к нему, и обратной дороги нет.

Так и произошло. В ординатуру он поступил сразу, не испытывая сомнений в выборе. Кардиохирургия! Что может точнее отражать саму идею его личности. Исцелять патологии сердца, выигрывать гонку со смертью.

Он мечтал соединять кончиками пальцев трепещущие соцветия сосудистых пучков, вдыхать жизнь в утомленные сердечные артерии. И в этом он преуспел. Все в его работе вызывало в нем эйфорию. У него обнаружилась настоящая тяга к сердцам. Он любовался ими, выхаживал, останавливал, ремонтировал и снова возвращал к жизни, каждый раз удивляясь пружинистой магии сердечных сокращений.