Деревянные пятачки

«Нет-нет, не выйдет, хотя она и славная, — думал Кунгуров. — Таких девчат поискать. Но рано мне еще, рано...»

Несколько раз Саня оборачивалась, глядела на Кунгурова, но он делал вид, что не замечает ее взглядов, а однажды даже демонстративно отвернулся.

Еще раз встретился с ее взглядом уже на подходе к базе. Она нарочно задержалась. На этот раз ее взгляд выражал смущение и растерянность. Она что-то хотела сказать, но Кунгуров опередил ее.

— Ох, сейчас и пожрем, — нарочито грубо сказал он и пробежал мимо, объясняя по-своему ее растерянность и смущение: прикидывается, а возможно, и на самом деле смущена, осуждает себя за легкомысленное поведение. «Ласковый мой... любимый...» — сказанула же такое. Да, своей готовностью любить его она произвела совсем обратное действие. Теперь, утром это было ему особенно ясно. Впрочем, если даже она и искренна была в своем чувстве, то все равно, все равно не время для семьи.

На этом Кунгуров прекратил свои раздумья и с этой минуты на Саню не глядел, не говорил с ней, если даже и оставался наедине, и взглядом скользил так же безразлично, как если бы глядел на рядовую сосенку в глухом хвойном лесу. И Саня, конечно, поняла, что та единственная ночь их сближения оказалась для нее случайной и кончилась там же, в тесной халупе. Вскоре Саня перебралась в другой отряд, и Кунгуров забыл ее.

Но что удивительно, вспомнил, когда прошло много лет, когда он уже достиг положения старшего инженера партии, был женат и, согласно плану, имел ребенка, — так вот, он вспомнил Саню совсем неожиданно для себя. Сидел дома, от нечего делать читал Чехова и натолкнулся на рассказ «Шуточка», и когда прочитал: «...как ветер доносил до нее слова ”я вас люблю, Наденька“», вдруг вспомнил маленькую халупку, вспомнил, как хлестал ливень, и жаркий шепот: «Ты любишь меня?» — «Да, да...» — «Ласковый мой... любимый...»

Так никто никогда больше его не называл — любимый. Никто. Никогда.

В этот день он крепко поругался с женой. Кричал:

— Ты вышла замуж за меня только потому, что я был старшим инженером! Ни разу не назвала любимым! Черт тебя побрал бы! Зачем ты выходила за меня замуж, если не любила?.. — и еще много всяких слов, и справедливых, и несправедливых, выкрикивал он, но от этого легче ему не становилось.

1976

Ух и женщина!

Конечно, ничего плохого нет в том, что такая выдалась осень. Днем доходило до двадцати градусов. И небо синее, как летом. И еще скворцы не прилетели к своим покинутым скворечням, чтобы попрощаться перед отлетом, сыграть свои последние песни. И листва на деревьях зеленая, сочная. Да, казалось бы, все хорошо, но Василий Николаевич не очень-то верил этой природной благодати. Еще бы, на календаре конец сентября и вот-вот должны ударить заморозки — это ж север, — и тогда, спрашивается, что делать с яблоками? А их уродилось тьма! И, как на грех, погреб не подготовлен. А яблоки висят. Висят? Они грузно шлепаются о землю. И ладно, что еще тихо, а если подует ветер? Свежак? Ведь они полетят, как листья. И что делать тогда? Перегонять на сок, варить джемы, варенья, но жена и так уже обалдела от этого занятия. И все чаще по всему дому — что там по дому, по всему саду! — распространяется запах горелого сахара.

— Ну, знаешь, не проследить за вареньем, это уж, прости меня, черт знает что! — начинал кричать на жену Василий Николаевич.

— Я только отошла на минутку, всего на минутку, — суматошась у плиты, оправдывалась Ирина Михайловна.

— На минутку? Да ты знаешь, что такое минута? Что можно за минуту сделать?

— Ну, что можно сделать? Ну, ушло... Разве я нарочно?

— Только не хватало еще, чтобы нарочно!

Когда-то Ирина Михайловна была ловкой, смешливой Ирочкой. И Василий Николаевич, тогда просто Вася, молоденький лейтенант, был от нее, как говорится, без ума и, женившись, не мог нарадоваться, что Ирочка стала его женой. Не верилось. Чудо какое-то! И все улыбался и к месту и не к месту. И тогда все, что бы ни делала Ирочка, все было прекрасно, хотя ничего делать не умела, а теперь умеет, но почему-то все, что она делает, раздражает его. В чем тут причина? И еще плачет, слова не скажи, обижается, а как не говорить, если добро переводит!

В этот день Василий Николаевич находился в особенно дурном настроении. За ночь столько осыпалось яблок, что их перерабатывать и перерабатывать, а жена, как назло, с утра занялась своими гладиолусами, вместо того чтобы стоять у плиты... И не едет никто. Ни сын, ни дочь, ни родственники, чтобы забрать яблоки! Не едут! А яблоки падают. И на кой бес столько яблоней посадил — пятнадцать штук! Хватило бы и трех, за глаза хватило бы...

— Ну как, не скоро еще? — спускаясь в погреб, спросил Василий Николаевич Савельича.

Тот неторопливо снял рукавицу, закурил, поглядел на штукатуренную стену и только после этого ответил:

— Завтра к обеду все закончу. Ну, денька два постоять надо, а потом пользуйся. Один к четырем делаю. Кость.

— Подвел ты меня, — недовольным голосом сказал Василий Николаевич. — Подвел.

— Чем же это подвел? Я был на другой работе.

— Вот именно, на другой. А моя, выходит, побоку.