Деревянные пятачки

— Игорь, — подхожу я к брату, — неужели мы станем чужими?

— Нет, этого, конечно, не должно случиться, но все же мы не в том возрасте, когда можно сидеть у костра и довольствоваться печеной картошкой... А если говорить откровенно, то отец нас этой дачкой крепко связал...

— Надо собраться и спокойно обо всем поговорить конце концов, ведь мы же неплохие люди... — Я хотел что-то еще сказать, но тут закричала Ольга.

Против нее стояла моя жена.

— Иди ты к черту! — кричала на нее Ольга.

— Сама идиотка!

— Нина, Нина, — я поспешно подошел к ним. — Ну разве так можно?

— Вот-вот, обзывается, ругает, а за что? Я же ничего ей не сделала, только сказала, чтобы не вешала белье против моих окон. А она... она... — Ольга садится на опрокинутое ведро и плачет.

В дверях появляется Владик. Оглядывает нас всех из проема, идет к Ольге.

— Не плачь, — говорит он, — в конце концов, есть же народный суд. Там разберутся, что к чему. Тоже хозяева нашлись.

Я гляжу на плачущую Ольгу, на Владика, на жену, на Игоря. К Ольге ковыляет, раскачиваясь, годовалый внук. Но она не видит его, сидит отвернувшись.

— Там разберутся, — повторяет Владик. — Разберутся...

1977

Единственная ночь

Выше катерок пробиться не смог — начались перекаты, и поэтому капитан дал команду пристать к берегу, и пассажиры — их было пять человек — с рюкзаками и вьючными сумами сошли по доске на обрывистый склон, после чего катерок развернулся и пошел обратно.

Отсюда изыскателям следовало пройти еще километров десять до своего участка, и они пошли, привычно выстроившись гуськом. Впереди шагал начальник отряда, стройный, легкий на ногу инженер. Высокая, жесткая трава путалась в ногах, и время от времени начальника сменял идущий за ним. Всех легче было последнему. Он шел по готовому проходу. Последним был старший техник Коля Кунгуров. Ему недавно исполнилось двадцать три года. Для других такой возраст, возможно, и не имел особого значения, но для Кунгурова, у которого все в жизни было продумано, этот возраст определял его служебное положение — он был старшим техником. Свою жизнь он строил продуманно. Он знал, в каком возрасте станет инженером, начальником отряда, когда старшим инженером партии, главным инженером экспедиции. Знал, когда женится, когда появятся дети и сколько их будет. План предусматривал все.

Но жизнь есть жизнь, и, хотя женитьба не была запланирована в двадцать три года, это не мешало Кунгурову пристально поглядывать на высокую геологиню, идущую впереди. Ему хорошо были видны ее сильные, длинные ноги. Иногда он даже чуть отставал, чтобы еще лучше было видно ее всю, с крутыми бедрами, светловолосую, в легкой косыночке. Он знал, что нравится ей, нравится настолько, что она сама не раз с ним заговаривала, и все поглядывала на него, и в ее глазах он видел веселую улыбку. И знал: от него зависит — быть счастливой геологине или не быть. То есть пожелай он жениться на ней, и она не задумается, пойдет за него. И он женился бы, она тоже нравилась ему, но, согласно плану, жениться ему было еще не время. Только добившись должности старшего инженера партии, он мог позволить себе семью. А так и думать нечего...

— Ты чего отстаешь? — крикнула ему геологиня. Саня ее звали.

Она и лицом была хороша. Правда, хотелось, чтобы глаза были чуть побольше, но и такие годятся — голубые кусочки в густых ресницах, этакие небесные шмели. И рот у нее был какой надо: когда улыбалась, то все зубы, и верхние, и нижние, сверкали, не то что у других — только нижний или верхний ряд.

— Идем быстрей, — сказала она, — смотри, какая туча!

Туча надвигалась на них с другого берега, вылезала из-за сопки. И хотя края у нее просвечивали, но в середине она была черна и плотна. Похоже, несла грозу.

— Боишься? — спросил Кунгуров.

— С тобой-то? — Она дождалась, когда он подошел. — С тобой не страшно.

— И со мной вымокнешь.

— Так ведь с тобой! — она шла напрямую и не скрывала своих чувств.

И он весело засмеялся, глядя в ее шмелиные глаза. Все же занятная деваха. Потрепаться бы с ней, но так, чтоб никаких осложнений, но где там! Только сунь палец, как всю руку отхватит.

А туча все больше нависала. Но им повезло. Даже не пришлось и палатку ставить. На берегу оказался домишко, то ли бакенщика (потому что в хорошую воду катера подымались намного выше), то ли рыбака — маленькая халупка с крышей и одним оконцем, затянутым сохатиным пузырем. И они, все пятеро, с криками и смехом кинули к нему.

И только успели добежать, как тут же посыпал крупный дождь, и словно для того, чтобы он заработал как надо, его подхлестнуло такой яркой молнией, что все в халупе стало белым, и лица у всех стали будто из гипса, и только шмелиные глаза у Сани еще больше потемнели. И озорно дрогнули, когда над самой крышей лопнул гром. И тут сразу хлынул навесной ливень. И стемнело. И уже больше за весь этот день не стало светлей. И без перехода наступил вечер.