Деревянные пятачки

«Удивительно, — подумал Василий Николаевич, — почему это вызывают восхищение какие-то авантюристки и совершенно остаются вне поля зрения такие скромные, никого не обманывающие женщины, как моя жена? Странно, весьма странно!» Он взглянул на жену, и то ли от того, что уже наступал вечер, то ли от усталости, но у нее под глазами лежали глубокие, как ямы, черные тени.

— Что же ты свет не зажжешь? — сказал Василий Николаевич и повернул выключатель.

Тени исчезли, и лицо жены стало обычным — невеселым, как бы застывшим. Чтобы как-то приблизить себя к ней, оправдать свое появление, он заглянул в кастрюлю. Там, как в жерле вулкана, булькало, вздувалось. Лицо ему обдало паром.

— Я думаю, пора кончать с этими джемами, — сказал он.

Она ничего не ответила, только вздохнула. И оттого, что она промолчала и стояла все так же понурясь, ему стало ее жаль и он, как никогда понимая в эту минуту, что ближе человека для него, чем она, нет, обнял ее и виновато опустил голову. Нет, она никогда не обманывала его, не толкала на дурное, старалась делать так, чтобы ему было хорошо, всю жизнь была ему предана.

— Ну их к лешему, эти джемы, — сказал он, чувствуя себя еще больше виноватым.

Доверчиво, как это могут делать только очень близкие люди, она прижалась к нему. И так они стояли, ощущая теплоту друг друга, стояли недвижимо, стараясь не нарушить эту давно забытую и вновь обретенную близость.

1972

Уж очень опадала листва

В этом году тайга была особенно грустна. Еще и сентябрь не наступил, а березы пожелтели, и стоило их коснуться ветру, как тут же начинали дрожать. И лиственницы пожелтели, и почернели тальники, и мрачно, особенно по ночам, загудели на ветру лохматые сосны. И пусто, как пусто стало в лесу! Бурундуки и те куда-то исчезли. И пропали орланы. И только шелестела под ногами почерневшая листва.

Если бы не это, то есть если бы не такая ранняя и грустная осень, может, и не так бы мучительно тосковал я по Райке. Уж очень сильно опадала листва. Опадала так, будто погребала нас — маленький отряд изыскателей — в этом далеком краю.

Конечно, и для Раи осень была такой же печальной. Я знал, она так же тоскует по мне, как я по ней. Потому что всего только полгода, как мы поженились, и, конечно, не надо было нам ехать на изыскания. Остаться бы надо в городе, хотя бы годок так пожить. Но как-то неудобно было отказываться, да и причин таких, чтобы объявить во всеуслышание, не было, и поехали. А теперь страдали. Она была от меня в двадцати километрах, на берегу узкой речушки Абкоронды, во втором отряде. Всего двадцать километров, но все равно как если бы на другой планете.

«Бог мой! — иногда думал я. — Почему я тут, а она там? Или уж так положено, чтобы влюбленные разлучались, мучились, страдали? Почему?» Я становился лицом в сторону Абкоронды, туда, где могла быть моя Райка, моя жена, и мысленно кричал, звал ее и прислушивался, надеясь, что ветер донесет до меня ее голос.

От тоски, от этой разлуки со мной стало твориться что-то неладное. По ночам стало сниться одно и то же — будто я иду тайгой. Уже вечер. То есть начинается то самое время, тот час, когда деревья как бы нахлестываются одно на другое, но еще различимы. И вдруг в глухом безмолвии эти деревья начинают падать. Падают как тени. И каждое норовит упасть на меня, раздавить. И я кричу. Бегу и кричу. А деревья со всех сторон падают на меня. И давят. Жмут к земле. И я кричу. И просыпаюсь оттого, что меня толкает Яша Ружьев, старший техник-путеец, лет двадцати пяти, непонятно за что брошенный женой.

— Чего ты? — спрашивал он меня. — Чего ты орал?

— Деревья давили...

— Это потому, что спишь на сердце. Повернись на правый бок.

— Не потому... Я очень тоскую по Райке...

С ним я мог говорить обо всем откровенно. Кто-кто, но он-то мог понять меня. Сам от тоски по своей жестокой чернеет. Только не говорит, но я вижу его пустые глаза. Они никуда не смотрят. Может, только в себя.

— Повернись на правый бок, ты спишь на сердце.

Да, я спал на сердце. На сердце потому, что слышал его. Так же стучит ее сердце. И мне было лучше думать о ней. Так было лучше. И я засыпал. И снова падали деревья. И я кричал. И просыпаясь, думал о ней. И видел ее такой, какой никто никогда не видел, да и не мог видеть. Как она была красива!.. Иногда я ложился головой на ее грудь, обнимал ее бедра и целовал, целовал, а она тихо смеялась...

В отряде нас было четверо, кроме рабочих: начальник — маленький, крутолобый инженер, молчаливый энтузиаст, готовый работать и день, и ночь, Яша Ружьев — я уже говорил о нем, — завхоз Коля Кузякин — смешной парень — и я. Если бы не Коля, то у нас в палатке было бы то самое молчание, которое называют загробным. «Смерть мухам! Смерть!» — время от времени кричал Коля, подражая какому-то старику, продававшему мухоморные листки на рынке. И это получалось у него так смешно, что мы с Яшей хохотали, и даже начальник отряда, Валентин Александрович, морщил в улыбке губы.