После пробы он усилил голос. Мало того, сделал что-то такое, что некоторые сразу замолчали, иные же насторожились, но большинство в березовой роще, не заметив нового, продолжали свой клекот, ор, карканье, бормотанье, чуфыканье.
И тогда он пустил трель. Ту трель, которую позднее подхватили подражатели — существа без своего голоса, пытаясь выдать за свое. Но он был так щедр, так увлечен своей песней, что даже не заметил, как вокруг появились те, которые всегда лезут к гению.
Ах, как он ликующе пел! Прославляя жизнь, с ее вечными восходами, с молодой листвой неоглядных лесов, с синей гладью морей, с ровными просторами земли. Как он пел!
И что странно — при таком даровании он был очень беззащитен. Одного кошачьего когтя хватило бы, чтоб растерзать его тщедушное тельце. Но он не думал об этом, — благородная страсть заставляла его петь то, чем было переполнено сердце, и он ничего не замечал, даже того, что его слушают все. Да, теперь уже все ему внимали. Теперь уже все признали его отличным певцом. Даже стали гордиться им. Поглядывали друг на друга — вот, мол, какие есть у нас! И только никто не подумал о том, как он беспомощен и беззащитен...
Лесные пожары
— Заразы, корзину отняли! Будто я поджигаю леса! В поезд не пускают! Ну да я и без корзины уехал. Не на того нарвались. Если уж чего захочу, то добьюсь. Можете не волноваться... Здорово!
— Здравствуй. — Я совершенно не рад его появлению. Никогда не был он на моей даче, и пусть так бы продолжалось еще лет сто. Но вот корзину у него отобрали, а он собрался за грибами и только поэтому приехал ко мне.
— А ты ничего тут оброс, — оглядывая дом, сад, говорит он. — Умеете. Ну, сад потом погляжу, покажи-ка дом изнутри, как ты тут... — И, не дожидаясь, когда я начну ему показывать, идет впереди меня. — А Зинаида где?
Зинаида, моя жена, — сестра его жены. Отсюда мы и свояки, черт бы побрал такую случайность!
— Дома, где же еще.
— Поди все стряпает. Ты пожрать-то не дурак, верно?
— Как раз не очень.
— Рассказывай! А моя совсем обленилась, ни черта не хочет готовить. Работаю как слон. А дома пожрать нечего. А тебе что, жена не работает, можешь... Здорово, Зинаида! Ну, так и есть, торчит у плиты. Заездил он тебя, а?
— Да нет, я варенье из черноплодки варю.
— Покупное уже надоело. Своего охота. Да, когда целыми днями дома сидишь, то какая блажь не припрет в башку. Не то что нашему брату рабочему. Нам не до тонкостей. Абы как...
Он внимательно оглядывает кухню, останавливается взглядом на плите, на полке с посудой, на ведрах с водой, которую я таскаю с реки, щелкает пальцем по буфету.
— Старенький привез, чтоб в глаза не бросалось. Ну хитрован! Под скромника играешь? Нынче это в ходу. Так на другого поглядишь: вроде ничего нет в человеке, а заглянешь ненароком домой или на дачу — перерожденец. Самый натуральный. Уже ничего в ем от пролетария нет. Перерожденец!.. Та-ак...
Это он вошел в столовую. В ней ничего нет, кроме стола и полудюжины разнокалиберных стульев. Единственное окно выходит на запад. Там река. Я нарочно не засаживаю этот участок кустами или деревьями, чтобы не закрывали вид на нее. Хорошо бывает по вечерам сидеть и глядеть на ее гладкую ленту, отражающую всю красоту перехода закатного неба от вечера к ночи. Видеть, как пролетают синхронно и в небе и в воде утки, и чувствовать, как покой и тишина благодатно вливаются в сердце, в каждую усталую мышцу.
— А тут у тебя зря земля пропадает, — тычет он пальцем за окно. — Надо бы воткнуть две-три яблони. Бесхозяйственно это. Исправь.
— Яблони не втыкают, а сажают, — говорю я и физически ощущаю, как горячая кровь нервной волной начинает поджимать сердце. Он всегда раздражает меня своими безапелляционными суждениями. Ведь я знаю его давно. И знаю: никогда ничего у него не было. И не потому, что не было возможностей, были: «скворечник» — то, как зовут домишки в садовых индивидуальных хозяйствах, мог бы построить, но не хочет. В молодости пьянствовал, к старости обленился. Ну и пусть бы, каждому свое, но он осуждает. Встретимся у меня или у него, непременно: «Ну как, помещик, все растопыряешься?» Что это, зависть? Или ненависть? Ведь никто же не мешает ему: делай, строй.
— А зачем? Дома отдыха есть у народа, вот и отдыхай, а ты норовишь свое, превращаешься в мещанина, обывателя. Вот так вот и обуржуваживаются.
— Обуржуиваются.
— Вот именно! Нет, я бы на месте нашего правительства шуганул бы вас с вашими дачами. Сколько земли пропадает! А еще хотим, чтобы всего хватало. Где там!
Мою поправку насчет того, что яблони не втыкают, а сажают, он принял с усмешкой.
— Неужель, думаешь, не знаю? Да не в этом суть. Понятно?
— А здесь чего? — Это он вошел в спальню. — Ничего себе размахнулся!
Я, конечно, мог бы давно послать его к черту, но не люблю ссор, дрязг и поэтому стараюсь не слушать, что он там несет, а если уж и слушать, то не принимать близко к сердцу.