Деревянные пятачки

Он жил на Волге, в селе Николаевском, этот могучий старик, похожий на Хемингуэя. Я уже не раз замечал таких вот сильных рослых стариков, обросших густой короткой сединой, удивительно похожих друг на друга. У него была широкая костистая грудь, плоская, словно вырубленная из доски, длинные, с разработанными крупными пальцами, руки и щербатый рот.

— Вперед! — кричал он, и рот становился черной дырой, а правая рука качалась над головой, сжатая в кулак. И совсем не так уж трудно было представить, как из кулака выплескивается блестящий клинок. — Вперед!

Это он рассказывал мне, как полосовал шашкой беляков при подавлении астраханского мятежа. Тогда он был здоровый, молодой, и ему было любо «половинить» врага.

Познакомились мы с ним на песчаной косе. Судак уже перестал брать, и наши донки могли какое-то время нас не беспокоить. Старик развел костер, поставил закопченный чайник. Я достал водку и подсел к его огню. Мне хотелось узнать, как лучше ловить рыбу. В этих местах я был впервые, да и вообще впервые на Волге ловил рыбу. Тут ловили судака — он попадался обильно, но шел как бы между прочим. Рыбаки ждали осетра. И он попадал на донки, наживленные мальком. Мне, конечно, тоже было бы любопытно вытянуть на песок такую рыбину, но я понимал — для меня это дело редкого случая. К тому же ловить запрещалось. А это уже совсем не то удовольствие, когда запрещают. Хотя с таким запретом я мог бы и не посчитаться. Я сам видел с пассажирского парохода «Добрыня Никитич», как у Волгограда, еще за километр от плотины, на которой стоит могучая ГЭС, плыли один за другим убитые осетры. Пока мы подходили к пристани, я насчитал пять таких рыбин. Они плыли вверх желтовато-белым брюхом, громадные, разбившиеся о плотину. Это только за полчаса пять штук, и то с одного борта. Но был еще другой борт. И те, кто там стоял, тоже, должно быть, насчитали не меньше. И это всего за полчаса. А ГЭС работает круглосуточно. Так что я не очень-то мучился совестью, мечтая о том, что и мне может попасть на донку осетр. Не такой, конечно, громадный, как те, убитые машиной, а так, килограммов на десять. Но всерьез я об осетре не думал. Меня больше интересовал судак. Поэтому я и подсел к старику.

Расчет был точный. Старик не отказался от угощения. Да и какой рыбак откажется, к тому же на берегу, и в то время, когда рыба перестает брать?

Он выпил, обтер рукавом рубахи рот, потряс головой и разломил пополам жареного жереха. И дружба началась. Но я не стал сразу его выспрашивать, решил повременить, чтобы он не заподозрил меня в корысти. И еще налил ему в алюминиевую кружку. Побольше, чем себе. Я был уверен, что старик сам начнет разговор о рыбалке. О чем же еще говорить? Поэтому не торопил его.

На косе было хорошо. Солнце пекло, но легкий, остывший от воды ветер опахивал нас. Волга, то убыстряя, то замедляя свой просторный бег, накатывала на песчаный берег. Небо, громадное небо, какое увидишь только в степи да на Волге, уходило во все стороны, в беспредельность. И отрешенно от далекого шумного мира и свободно чувствовал я себя и не хотел думать ни о чем другом, как только о рыбалке. О судаках.

Всего в нескольких шагах от меня болтались на кукане эти судаки, пойманные стариком. Их было десятка полтора, не меньше. И среди них виднелись крупные — килограмма по два, по три. Течением их качало из стороны в сторону. А у меня, на моем кукане, одиноко замерли всего два судачишка, граммов по триста. Так надо же мне было узнать, как их ловить. И я ждал, пока старик сам заговорит.

Но он молчал. Водка на него подействовала как-то оглушающе — это я видел. Он тупо смотрел в песок, забыв про папиросу. Она тоненько, как спичка, торчала в его толстых, посеченных глубокими трещинами пальцах. Солнце грело, и я уже подумывал, что старик совсем разомлеет и завалится спать. Но он закурил. Покачал головой. И тут начался один из тех монологов, на которые способны только русские.

Я люблю слушать подвыпивших людей. Не пьяных, а подвыпивших. Они откровенны, речь их остра. Но на этот раз хотелось, чтобы старик говорил о рыбе. А он говорил только о себе. Перебирал всю свою жизнь. Началом жизни он, наверно, считал гражданскую войну, подавление астраханского мятежа, тот день, когда ворвался в город на коне и «половинил» направо и налево беляков.

«Вперед!» — кричал старик, и его рука качалась над головой, сжатая в кулак. «Вперед!» Он и сейчас жил тем днем. И в глазах его была беспощадность и ненависть. И я должен был слушать его, не мешать, потому что мне уже становилось не по себе от его яростных воспоминаний. Тем более не по себе, что никого, кроме нас двоих, на длинной косе не было.

«Вперед!»

Неожиданно он успокоился, устало провел рукой по лицу и задумался. Я не мешал ему думать, пошел к донкам. Судак не брал. Попалась только кривая, как сабля, чехонь.