Деревянные пятачки

И кефаль пришла. Большой стаей осела в самом устье речушки, в заповедном Степановом месте, и стала с жадностью пожирать корм, смытый с гор и предгорий. И вместе с кормом, не замечая заделанных крючков, всасывала вязкие приманки. И белые кусочки пенопласта дергались, прыгали, подскакивали на жилке, и Степан Лагутин, сутулый, сухой старик, еле успевал снимать больших сильных рыб. Предчувствие все же не обмануло его. Но все, что он ни делал. — снимал ли рыбу с крючков, наживлял ли приманку, забрасывал ли снасть в море, — все это было не так, как раньше, не было той живой радости. И Степан знал, отчего это, и уже несколько раз сплюнул с досады, как бы отмахиваясь от тех дум, которые навязались ему под навесом. Но они не уходили, они сидели в нем так же цепко, как крючки во рту у кефали. Только там-то можно их оторвать, хоть и с мясом, а тут вряд ли. Тут они в самое сердце впились, так что уж он до конца будет помнить. До последнего вздоха. Будь ты неладен!..

1974

Вейка

Он приходит на ее могилу каждое воскресенье, зимой и летом, в дождь и ветер, в любую погоду. Садится на скамейку и смотрит, смотрит неотрывно на фотографию, заделанную под стекло в верхней части цементного креста. На фотографии пожилая женщина, серьезная, даже строгая, мало чем похожая на ту, с которой он прожил пятнадцать лет. Та была веселая, недаром и прозвали ее Вейка. Любила одеваться во все яркое, цветастое. Но так одеваться она начала только с того дня, когда они стали жить вместе. А до этого не следила за собой, вернее, следила, но одевалась во что придется: в черное — так в черное, в серое — так в серое. А он к этому времени уже совсем погибал. На то были свои причины.

Отвоевав, он не нашел жены, куда-то уехала с кем-то, забрав все, что можно было увезти, и продав все, что можно было продать. Опустевшую комнату, конечно, заняли, и пришлось ему жить в общежитии. Поначалу еще пытался как-то наладить свою неуютную жизнь: приоделся, завелись кое-какие вещи, но все чаще одолевала пустота, и он стал выпивать. Сидел в пивной один и пил горькую, не понимая еще, что самое страшное одиночество — это когда человек пьет один на один с собой. И наступил такой день, когда его уволили с работы и выписали из общежития. Правда, он тут же устроился на другой завод и перебрался в другое общежитие, но и там проработал недолго — до первой получки, и снова запил, и опять был уволен. К тому времени, как встретиться с Елизаветой Николаевной, он совсем уже дошел до жалкой жизни. Целыми днями высиживал в маленьком сквере в надежде на какой-нибудь случай, который сведет его с таким же, как он, бедолагой, но только, в отличие от него, тот будет при деньжатах и угостит его.

В один из таких нерадостных дней к нему подошла незнакомая женщина. Села рядом и стала молча глядеть на него. Была она в платке, в плюшевой черной жакетке, круглолицая, баба бабой, и он, взглянув на нее, отодвинулся, занятый совсем другими заботами.

— Смотрю на вас и не могу понять: до пенсии лет еще, наверно, двадцать, так что не пенсионер, а целыми днями сидите, — сказала она.

— Ну и что?

— Да вот интересно, на что же живете.

— А вам чего? Милиция, что ли?

— Ну какая я милиция! А только хожу каждый день с работы через этот садик и каждый раз вижу вас. И все вы одни...

— А мне никого и не надо.

— Это верно, если кто сильно обидит. Бывает так.

— А вас что, тоже обидели?

— Я войной обижена. Мужа у меня убили там.

— Не одна вы такая.

— Это верно...

— А у меня моя стерва куда-то умотала с другим. А в письмах писала «жду, жду». Но и то ладно, хоть в войну не сбежала. Было о ком мечтать. — Он замолчал.

— Ну а дальше?

— А чего дальше? Дальше ничего не было.

— Невеселая у вас линия.

— Уж какое веселье...

Они еще немного поговорили, и женщина ушла. Но на другой день снова села рядом.

— Холодно сегодня.

— Да.

— Ждете кого-нибудь?

— Некого мне ждать...

— Знаете что, идемте ко мне. Уж ради нашего знакомства бутылочку разопьем.

— У меня нет денег, и поэтому никакой бутылочки быть не может.

— Если я приглашаю, значит, я и угощаю. А уж вы не отказывайтесь, не обижайте меня.

Жила она на Кировском проспекте, в коммунальной квартире, занимая небольшую комнату, заставленную всякими необходимыми вещами.

— Садитесь, как вас, извините, не знаю? Не спросила пораньше-то, — накрывая стол простенькой скатертью, сказала женщина. — Меня Елизаветой Николаевной.

— Василий Николаевич.

— Значит, отцы у нас Николаи. Чего ж они, Николаи, таких незадачливых нас на свет выпустили?

— Это от них не зависело. Такая уж невеселая у нас с вами линия, как вы говорите.

— Это верно. А что, правда, будто можно по линиям на руке всю жизнь человека рассказать и предсказать?

— Говорят, есть такие умельцы. Только ни к чему это. И без них все ясно.