Деревянные пятачки

Когда я вернулся к костру, старик хрипловатым, прокуренным голосом негромко пел. Для себя. «Из-под тоненькой беленькой рубашечки подымалась высокая грудь!» Он полулежал на песке и пел эту песню, совсем не подходящую к его возрасту. Костер уже догорал. Чайник давно вскипел. Но похоже было, что старик не собирается пить чай. Он даже не заварил его.

— Эх, парень ты мой хороший! — сказал старик и поднялся. — Сидишь со мной рядом и не знаешь, какая обида меня теснит. Теснит, проклятая! И виноватого нет, и плюнуть не в кого... Может, моя сила виновата. Молодой был. Теперь старуха казнит: поменьше бы болтался. А я всю жизнь работник, да еще на двух войнах был. После гражданской-то на Охотское море подался. Занятно там, ночью выйдешь на палубу — вода светится, а небо черное. Сельдь ловили, горбушу, кету, чавычу. Лосось попадал. Однова попали в такую штормягу, пять ден мотало, — ну, думал, концы тебе, Николай Мазов. Ан нет! И еще три года работал. А потом на Волгу потянуло. Тут я родился. В Николаевском. Матросом поступил на пароход, пассажиров возить. Да надоело грязь за ними убирать. Ушел на баржу. До Астрахани ходил. — Он покрутил головой, засмеялся и подмигнул мне. — «Из-под тоненькой беленькой рубашечки подымалась высокая грудь!» Это я к тому, что лихой был до девок. Как пристань, так и зазноба. Силы было много...

Он замолчал, и, чтобы разговор перешел на другое, я спросил его:

— В то время, наверно, рыбы было больше в Волге?

— А как же... Все иссякает... Плоты гонял. Идешь, идешь, а по берегам деревни, пристани, города, люди. Волга, она большая. Но и плоты надоело гонять. С нефтью ходил. Провонял, как черт! Ушел на катер. Тут уж жена допекать стала. А чего я поделаю? Привык. Все тянет куда-то. Да и чего я дома буду сидеть у бабьего подола? Не для того человек рожден. Но все же год-другой дома побыл, ребятня посыпала. Помогал. А потом, как обошлось, опять — фью!. Только молодца и видали. На Каспий умотал. На рыбные промыслы. Там ценили меня. В бригадирах ходил. Рыбы доставали как надо. А придем на берег — бабы вокруг. «Из-под тоненькой беленькой рубашечки подымалась высокая грудь!» — Все слова, кроме последнего, он пел, а «грудь» произносил резко, словно отрубал, и при этом лукаво подмигивал.

— А на донки не ловили? — спросил я.

— Какие там донки! — Он пренебрежительно посмотрел на меня. — Сетями ловили. Порыбалил там, а тут как раз вот она и война. Пошел Коля, а уже за сорок махнуло. Куда? На катер, снаряды подбрасывать. К Сталинграду. Вот было — я те дам. Дым из ноздрей. Как он бомбил, сволочь! Невозможно днем ходить. По ночам стали. Так он светильники придумал. Висит лампа, и все как днем видно. Бегаешь по Волге, как клоп по простыне, А он бомбит, сволочь! Ну, а как пришло время кончать Паулюса, я уже на берегу был. И там вел себя как надо. Медаль дали. Пришел домой. Чего делать? Не сидится дома. Куда? Кинулся на стройку. Тот же Сталинград и восстанавливал. Больше года там пробыл, а потом опять на воду потянуло. Перемена обстоятельств влекла. И так вот я мотался с места на место до той поры, пока шестьдесят не стукнуло. Мне на работе и говорят: «Пора на пенсию». — «А чего мне делать с пенсией? Я здоровый». — «Положение такое», — говорят. Но я все же поработал еще года три, в другом месте. Ну и там говорят — на пенсию. Ну, думаю, черт с ним на пенсию так на пенсию! Да не тут-то было. Документы нужны, справки всякие. Рабочего стажу нет. Вот те на, думаю, как же так, всю жизнь работал, а стажу нет? Не брал я справки-то. Разве думал, что стариком буду? Да и где их соберу, я мест сто переменил... Это как?

Он плюнул и отвернулся.

— А тут пионеры пришли, в школу зовут, чтоб я рассказал, как беляков половинил в Астрахани. Ну, то есть чтоб про астраханский мятеж им растолковал. Пошел. Тогда ведь что? Тогда вся Астрахань была в кольце. С моря англичанин на военных судах, с другой стороны колчаковцы, под городом белоказацкие банды. Чуешь, куда попал я? Под Черным яром такой бой развернулся, что солнца не видно. «Вперед!» — Старик опять вскинул над головой кулак и затряс им. — «Вперед!» — И неожиданно всхлипнул, утер широкой ладонью лицо. — Кирова видал!.. А когда Деникин пытался занять город, ты думаешь, где я был? Там! А уж потом Черный яр! Нос тебе в глаз! — Он опять провел ладонью по лицу. — А теперь старуха измывается, поедом ест. «Не болтался бы, говорит, так и пенсия была бы как надо, а не на понюшку табаку». А чего я болтался? Я всюду работал, не на чужой, на своей земле. Вот оно как!

Он замолчал, громадный старик, похожий на Хемингуэя. И не ждал моих слов, знал — ничем не помогу. Он разлил остатки водки по кружкам, выпил, обтер рукавом рот, неожиданно подмигнул и, слабо улыбнувшись, запел:

— «Из-под тоненькой, беленькой рубашечки подымалась высокая... грудь!»

1967

Времена жизни