Деревянные пятачки

Часа три, если не больше, я пробыл в лесу. Неинтересна тайга в этих местах. Вот Уссурийская, говорят, богата всякой живностью. Об этом писал даже Пржевальский. А здесь какая-то чахлая. Из-за вечной мерзлоты, что ли? Другой раз выйдешь на болото, и хоть какая бы птица села на него или взлетела. Мертво. Только стоят наклонно, будто на них кто разом подул или надавил большой ладонью, хилые сосенки — впрорежку друг от друга. И все. И так на пять-шесть километров. И в лесу не лучше. Завал на завале. Дебри. Деревья рождаются, живут, умирают и гниют. И поэтому лес грязный, всякими лишайниками зараженный, опутанный серым мхом. Наверно, из-за этого и зверье не любит тут жить. И птицы мало. Правда, осенью утка попадала, и я частенько прихватывал на обед несколько штук, возвращаясь с трассы. Но теперь уже ноябрь, и все они давно улетели и, наверно, купаются и чистятся в теплых краях... Да, невеселая в этих местах тайга...

Рябчиков я отдал Афоньке, потому что на всех итээровцев не хватит, а начальству преподносить не, полагается, самому же есть — в горло не полезет. А Афонька что? Афонька рад, спасибо сказал, и ладно, ешь на здоровье. А если захочешь помахать кулаками, только скажи, научу, как надо. Главное, Афоня, стоечку держи, и руки при себе, чтобы закрыться! И следи за противником: чуть где открылся он, тут и врезай! А махать руками не надо, не мельница!..

Что за черт, я думал, Ленька протрезвел, пока лежал связанный. Оказывается, опять орет. Опять наскакивает на Володю, хотя того и нет, а перед ним стоит Калмыков и угрюмо разглядывает Леньку, будто впервые его видит.

— Кто развязал его? — спросил я завхоза.

Оказывается, развязал его Калмыков. Проснулся, увидел, что Ленька лежит связанный, и разошелся.

— Вы что? — закричал он, глядя на всех своими буркалами. — Связывать человека! Лишать свободы!.. И это в такой день! Освободить!

Его стали уговаривать, чтобы он оставил Леньку в покое, но он и слушать не хотел.

— Освободить! — И ножом перерезал веревки. И что уж совсем плохо — дал Леньке еще выпить.

— Леня, — сказал я, — ты успокойся. Чего ты уж так...

Он как-то ошарашенно вглянул на меня, распаренный от спирта, потный, и продолжал свое, обращаясь к Калмыкову:

— И это все происходит на глазах у сотрудников. И никто не осмеливается ему сказать. Боятся!

— Я тебя понял. Ты правдолюб! — сказал Калмыков и качнулся. — Ты прав. Но начальство не трогай. Оно живет само по себе, а ты живи сам по себе...

Ленька сморщился, заметался взглядом по нашим лицам, по зимовке и, обхватив голову руками, выскочил наружу.

— Господи, наконец-то, — с облегчением сказала тетя Поля, — даже голова разболелась...

— У меня тоже, — хохотнул Калмыков, — значит, надо приложиться. — И налил в кружку из фляжки.

— И зачем Владимир Николаевич дал ему спирт... Никакого порядка нет. Весь праздник портит, — заныл завхоз.

Я не люблю таких людей. Или действуй, или молчи, а чего зря хныкать.

— Дайте-ка сюда фляжку, — сказал я Калмыкову.

— О, молодца! — Он протянул фляжку. — Давай, с наступающим!

Я сунул фляжку в карман.

— Ты чего? Эй! Давай обратно!

— За столом, а то без вашей бороды у нас праздник будет голый, — сказал я.

— О, черт! — хохотнул он. —Ты за меня не бойся. Начальство пьяным не бывает. Оно умеет пить.

Но я не стал его слушать, незаметно передал фляжку завхозу и вышел из барака.

Времени было уже часа четыре. Шел снег. Темнело. Рабочие сидели у костров, болтали, смеялись. Среди них был Ленька. Но он не принимал участия в их веселье. Я было хотел подойти к нему, но подумал, что он опять заведется, и пошел к реке, к завалу из бревен.

Я люблю воду. Вот говорят, можно часами на нее смотреть, и это верно. Она в беспрестанном движении: то лизнет берег, то чуть подымется или опустится, сделает какой-то завиток, растечется, а то вдруг погонит маленькую волну, и все куда-то торопится, спешит, и, сколько ни льется, хватает ее.

Я сидел на коряге, привалясь спиной к толстенному бревну, глядел на реку, на то, как незаметно, но все плотнее ложится вечер и как все больше темнеет вода, еще четче врезаясь в белые берега.

— Он хулиган какой-то! — донесся до меня Нонкин голос.

— Не обращай внимания. Перебрал парень. Трезвый бы не осмелился, — успокоил ее Володя.

— Но какое он имеет право судить нас?

— Нравишься ты ему, вот и все его право.

— Я ему не давала повода!

— Мне тоже не давала, но понравилась же!

Они словно нарочно остановились по ту сторону завала, чтобы я слышал их разговорчики.

— Как ты можешь себя сравнивать с ним?

— Действительно, я старый, он молодой.

«Вот черт, — подумал я, — Володя к тому же еще и кокетка».

— Не смей так говорить! Ты всех лучше!

Мне стало противно слушать эту болтовню, я встал и нарочно прошел мимо них. У Володи хватило ума не остановить меня. Я бы ему выдал за Леньку. Что это, в самом деле, за распущенность! Потому что начальство? Черта с два разрешил бы этот же самый Володя, если бы на глазах у всех стал путаться с какой-нибудь бабенкой женатый техник. Он бы показал ему! Но Володя не остановил меня, и все обошлось.