Штаб экспедиции находился от нас в тридцати километрах. Дорога была — та просека, которую мы прорубили, проводя изыскания. И почему бы Леньке не направиться туда? Тут он понатворил всякого, когда малость протрезвел, стало неловко — и подался туда. Может, надумал расчет взять.
— Без шапки? В пиджаке? — это сказал завхоз.
И все обалдело уставились на него, будто впервые узнали, что Ленька без шапки и в одном пиджаке. Нет, Леньки в штабе, конечно, не могло быть, хоть запрашивай, хоть не запрашивай.
Но все же Володя сказал радисту: «Действуй!», и тот побежал запрашивать.
Конечно, Леньки там не было.
На другой день мы снова принялись за поиск. Теперь уже я со своим отрядом отошел от берега метров на сто и там прочесывал тайгу. Тут было идти куда труднее, приходилось продираться через тальниковые заросли, вваливаться в протоки, перелезать через валежины и обходить завалы.
И этот день не принес нам ясности. Медленно подгребались к штабу партии один за другим усталые отряды. В бараке стало еще тише, потому что теперь уже каждому было понятно, что с Ленькой случилось недоброе. Мы молча поели и стали заниматься кто чем, когда вошел Калмыков. Я-то думал, что он умотал в свой отряд, а оказывается, он тоже принимал участие в розыске.
— Нашли! — коротко сказал он.
Мы все стали смотреть на него, а он глядел только на начальника партии.
— Замерз он, — так же коротко сказал Калмыков. — Отсюда километрах в четырех, на том берегу.
— На том берегу? — спросил Володя.
— Да. Пробовал развести костер, ничего не вышло. Полкоробка, не меньше, пережег.
— О-о-о-ой! — взвыла тетя Поля.
Начальник строго взглянул на нее, и она скрылась за переборкой.
— Где лошадь? — спросил он.
— На десятом. К вечеру должна быть, — ответил завхоз.
— Надо охрану поставить, не то звери могут объесть, — сказал Калмыков.
Начальник посмотрел на меня.
— Возьмешь двоих рабочих, — сказал он.
— Рабочие устали, — сказал я.
— Ничего, дам отгул. Иди.
Я взял ружье, сунул пачку махры и пошел за рабочими. Афонька не стал рыпаться, но второй, который ходил со мной — Сеня Егошин, замахал руками:
— Не пойду и не пойду! И не проси, боюсь я! Озолоти — не пойду!
— Ну кто тогда? — спросил я.
В палатке было душно от двух раскаленных печек. Рабочие сидели в одних рубахах, и, наверно, никому из них не хотелось вылезать из тепла в морозную, долгую ночь, потому что никто не отозвался.
— Ну что ж, тогда пойдем вдвоем, — сказал я Афоньке и вышел из палатки.
От луны было светло, и на снегу лежали в переплетении черные тени от деревьев, палаток, барака. Мороз потихоньку набирал силу, чтобы к утру ударить покрепче.
— Топор прихвати, — сказал я Афоньке и оглядел его, чтобы все у него было как надо.
— Может, чайник возьмем? — спросил Афоня.
— Как хочешь...
И мы пошли. Куда идти, я знал, да и следы были поднатоптаны подходяще. И все же идти было тяжело. Откуда-то под ноги подворачивались валежины, ямы, каждый куст так и норовил встать на пути. Но страха не было. Да и чего бояться — волков здесь нет. Ленька?. А что теперь несчастный Ленька? Он даже не обзовет меня циником. И тут я задумываюсь над тем, какая все же непонятная штука жизнь. Казалось бы, в природе все должно быть разумно. По крайней мере так утверждают. Но вот родился человек, прожил двадцать лет и ничего не успел ни сделать, ни вкусить особых прелестей от жизни — и умер. Какой же смысл во всем этом? В его жизни? В его смерти? Наверно, какой-нибудь есть... Иначе зачем бы?
— Иди, иди и иди, — объяснил мне Калмыков путь до перехода через Сулму, — потом увидишь поваленную лиственницу, она в аккурат под девяносто градусов перекрывает реку, переберешься по ней на другой берег, и еще пройдешь с километр вверх, и увидишь его.
Мы дошли до лиственницы, и перебрались по ней на другой берег, и пошагали дальше вверх по реке. Луна поднялась еще выше, и от этого стало еще светлее. Я шел впереди, время от времени подымая голову, а последние сто — двести метров уже и не опускал, высматривая Леньку. Несколько раз принимал за него коряги, кусты, просто плотную тень, и когда по-настоящему увидал его, то не сразу понял, что это он. Подумал, валун это. Потому что Ленька сидел согнувшись, притянув голову чуть ли не к коленям. Я его не сразу распознал еще и потому, что на спине лежала толстая подушка снега и на голове лежал снег.
Мы молча остановились перед ним. Я смотрел на него и чувствовал, как жалость жестким комком подкатывает к горлу. «Эх, Ленька, Ленька!» — только и было у меня в голове. Он сидел на сухой валежине, привалясь боком к ее толстому суку.
Мы отошли метров на десять, и, пока Афонька бегал за дровами, я разгреб ногами снег, натаскал мелкого хворосту, нарубил от корявой сосенки лапника, но, что бы я ни делал, каждую минуту чувствовал Леньку. Как-то физически ощущал его неподвижную фигуру со склоненным лицом. Мне так и хотелось подойти и тронуть его за плечо, и почему-то думалось, что он очнется, выйдет из своего оцепенения.