Деревянные пятачки

— Надо было не издали поглядывать, а в охапку брать, — сказал я. — А теперь отколется, если только сам Володя бросит ее.

— Какой ты циник!

— Ну, здоро́во! Приехали... Да у него что ни изыскания, то новая. А бывает, что и по две за сезон сменит. Так что не теряй надежды...

— Ты!.. Ты... — Он стал наступать на меня.

— Я... я... Вались ты весь!

Больше я не стал с ним говорить. Все и так ясно. А если продолжать, так и поссориться можно. Романтик. Представляет то, чего на самом деле нет. Конечно, если бы кроме Нонки были еще свободные женщины, то Володя, может, и с другой бы схлестнулся, он не очень-то разборчив. Ему главное, чтоб была баба. На одних изысканиях он жил с такой, которая была старше его лет на десять, и только похохатывал. Так что ему необязательно, чтобы Нонка, но кроме нее не было. Стряпуха замужняя, геологиня-коллектор тоже с мужем, старшим инженером. Поэтому он и прихватил Нонку. Это понятно. Но вот чего она думала, ложась на его постель? Или рассчитывала оттягать его от семьи? Тогда дура. Потому что Володя трижды был женат и больше не собирался платить алименты, иначе бы ему и на преферанс не осталось.

Но, так или иначе, Нонка жила с начальником партии, как говорится — пришивала ему пуговицы, а Ленька страдал и все поглядывал на Нонку, ожидая той минуты, когда может потребоваться его помощь. Романтик!

Погода в то время стояла сухая. Лиственницы осыпались — а их было порядком на этом участке, — и небо стало виднее, и лес как бы раздвинулся. И звончее стали звучать наши голоса. По утрам били заморозки, и все белело, и вода на Сулме текла медленнее. Рабочие сделали заездок — это такое сооружение для лова рыбы, перекрывающее реку, так что можно при желании перейти с берега на берег, как по мостику, — и стали доставать столько рыбы, что завхоз распорядился отправлять ее в другие отряды. Это я к тому, что рыба тоже чувствовала ясную погоду, потому и заходила по реке и попала в заездок. В плохую бы стояла, уткнувшись носом в дно. Бывало, что выпадал снег и таял. Но в канун праздника подвалило подходяще, все побелело, и только черной лентой извивалась Сулма. И снег был сухой, такой, что в снежки не поиграешь. И когда из туч пробилось солнце, так засверкал, что сразу стало ясно — на дворе морозец.

В канун же праздника прилетел и самолет с праздничными гостинцами. Володя все велел стащить в барак. И там мы начали разбивать ящики и доставать колбасу, сыр, спирт, конфеты, муку, яблоки и даже дрожжи, и все сопровождалось такими криками, что, наверно, на другом конце тайги было слышно. Но и только. Поорали, поликовали, и Володя, все строго учтя, велел завхозу убрать гостинцы до утра. Что тот и сделал с превеликой радостью, потому что ему еще надо было все проверить, разделить по равной доле каждому, — ну, конечно, начальству поболе, чем, скажем, нам, простым смертным, — а то уж он боялся, не расхватали бы на радостях, а потом учитывай.

Баня дважды принималась гореть, так ее раскаляли. Я смотался на ближнюю сопку и там наломал горного дубняка на веник. У него лист даже и зимой не опадает. Железный. И напарился так, что кубарем выкатился из бани в реку. И Леньку напарил тоже будь здоров, так, что он, наверно, и про Нонку забыл. Визжал. А я его все давай, давай! И еще ковш на каменку. Аж у самого уши трещат! И в реку его выгнал. По белому он, как кусок огня, проскакал.

А потом мы надели все чистое и сидели в бараке паиньками, не зная, куда девать себя и свободное время. И наблюдали, как женщины затевают опару. Им помогала Нонка. И с нее, словно гипнотизер, не сводил глаз несчастный романтик. Но она ни разу не поглядела на него. Впрочем, может, и глядела, я не очень следил за ней. Мне было куда интересней прислушиваться к тому, какая будет в пирогах начинка.

— Неплохо бы с рыбой, — сказал я.

— Если бы соленая, — тут же ответила стряпуха тетя Поля, — а из свежей будет сладкая.

— Ну и что, пускай сладкая, — сказал я, — главное, из рыбы.

После этого они все трое стали советоваться, спорить, а я пошел спать.

Ночью проснулся от шума. Приехал Калмыков, начальник дальнего отряда, и сразу давай требовать от Володи спирт. Тот ни в какую, Калмыков шуметь:

— Жалко тебе, что ли? Замерз я, да и вообще!

Тогда кто-то сказал, чтобы Володя дал ему спирту, лишь бы он угомонился, чтобы еще нам поспать. Наверно, Володя дал, потому что стало тихо, и я уснул. А когда проснулся уже по-настоящему, то увидал, что Калмыков, раскинув руки и задрав густущую бороду, спит на Ленькиной постели — она рядом с моей, — а Ленька наседает на старшего инженера, орет, лохматый, пьяный блондинчик-то! Как потом выяснилось, Калмыков его напоил. Когда он приехал, Ленька сидел у печки, ему не спалось, раздумался, наверно, о Нонке. А Калмыков и рад компании, все не одному глушить, и протянул ему кружку со спиртом. Ленька выпил. Только я не знаю, как он тут справился. Когда ехали в поезде, он только портвейн пробовал, да и то так тряс башкой, так жмурил глаза, что можно было подумать — уксусу хватил. А тут настегался спиртом. Таким я его еще никогда не видел.