Деревянные пятачки

Он продолжал еще долго думать о чем-то совершенно несбыточном для себя и находил в этом забвение, не так уж замечал ледяной ветер, скрип в промороженных коленях, мелкий озноб, который ни на секунду не отпускал его тело. Время от времени он поглядывал на Ганса, кричал ему, чтобы он тер нос, тот кричал ему, чтобы он тер уши, он оттирал, но все это не мешало ему думать о «солнечной долине».

Последние километры были особенно тяжелы. Лошади все чаще останавливались.

Киселев кричал, тянул за узду, хлестал вожжами. Кричал, чуть ли не плача, и Ганс. Нехотя сдвигались дровни. И шаг за шагом, шаг за шагом тянулись вперед.

К конторе экспедиции они подошли совсем окоченевшие. Но как и всегда бывает, когда уже путь окончен, то и мороз вроде слабее и не так уж холодно. Киселев посмотрел на Ганса, улыбнулся одубевшими губами, хотел что-то сказать, но тут увидел выходившего из конторы Юхана Казимировича.

Начальник экспедиции быстрым шагом подошел к лошадям, окинул их пренебрежительным взглядом и, повернувшись к начальнику отдела кадров, раздраженно сказал:

— Черт знает что, ничего нельзя поручить человеку. Ты посмотри, каких одров он привел!

— Да, — осуждающе произнес и начальник-«кадровик».

— Идет война, а тут черт знает что! Сдать в военкомат, — сказал начальник экспедиции и пошел крупным, уверенным шагом к центру поселка.

— Через час попрошу зайти, — сказал начальник отдела кадров Киселеву и побежал за Юханом Казимировичем.

Ганс осторожно подошел к Киселеву, посмотрел ему в глаза, и вдруг все лицо его сморщилось и из глаз посыпались слезы.

— Зачем он так? Даже не спросил, как нам было трудно...

— Это не имеет значения, — медленно сказал Киселев, — надо быть там... Я там буду нужнее. Я и за тебя постараюсь рассчитаться.

Уже подходя к дому, Киселев вспомнил о ветеринаре, надо будет письмо ему написать, объяснить, как все произошло, чтобы не посчитал за мошенника, подумал он и, уже входя в дом, еще подумал: «Как сказать жене, чтобы она правильно поняла?»

1963

Таежная развязка

В начале ноября мы вышли к Сулме, тихой таежной речонке. Радостно нам было глядеть на ее открытые берега, поросшие редкими, могучими деревами, на то, как она неторопливо завивала течением свои воды, подсовывала их под крутые обрывы суглинков, прошитых корневищами, словно сыромятными ремнями. Радостно потому, что больше двух месяцев мы продирались через тайгу, скрашенную только коричневыми маревыми озерами да болотной водой, затянутой железистой жирной пленкой. Радостно было еще и потому, что впервые за все время изысканий мы встали лагерем на берегу и тут же решили построить баню и отмыться. И пока строили барак для штаба партии, рабочие быстро соорудили баню по-черному на самом берегу Сулмы, так что кто хотел — мог после парилки сразу же бросаться в реку и ржать от восторга и холода на всю тайгу.

Нашлись и рыбаки, и на столе появилась рыба. А тут еще приближался праздник, и мы от радиста узнали, что из Якиманки, где находился штаб экспедиции, к нам будет направлен самолет и с него сбросят городские гостинцы. Поэтому, работая на трассе, как я, так и другие частенько задирали голову и вглядывались в небо в надежде увидеть самолет, хотя этого можно было бы и не делать. Он выдал бы себя по звуку. Но уж такова, видно, натура человечья — даже себе не доверяет. Ну, это я так, в шутку. И всем нам было хорошо в преддверии праздника, и работа спорилась как никогда. И только не находил для себя равновесия Ленька Привалов, техник-нивелировшик, несколько рыхловатый, блондинистый парень.

Сказать, что мы с ним были друзьями — не разлей водой, я бы, пожалуй, не сказал, но в силу молодости нас больше тянуло друг к другу, чем к остальным, и поэтому мы знали друг о друге больше, чем другие о нас.

В нашей партии работала лаборанткой большеглазая девчушка Нонка. Незаметная тихоня. Мне она не казалась такой, чтобы неотступно думать о ней и представлять в уме всякие прекрасные картины. Больше того — было в ней что-то себе на уме, поэтому и не мудрено, что она схлестнулась с начальником партии Володей Гаевским. Но Леньке все это виделось по-иному. Он почему-то был уверен, что начальник партии, сорокалетний, совершенно седой инженер, принудил Нонку к сожительству, и от этого страдал так, будто Нонка — его любимая. Хотя на самом деле он не имел на нее никаких прав. Он и говорил-то с ней всего раз или два, да и то по-серьезному, а не с шуточками-прибауточками, как полагается в таких случаях, так что вряд ли она даже и догадалась, что он мечтает о ней.

— Ах, как нехорошо, — заметался он, когда стало известно, что Володя живет с Нонкой.

— Ну и хрен с ним, а тебе-то чего? — сказал я.

— Да ведь ей всего девятнадцать лет, а ему?.. Да и женатый он! А она молодая.

— Какая она молодая? Год уже, как имеет право выбирать не только в депутаты, а и себе кого захочет. Вот захотела Володю и тебя не спросила. Считай себя в нокдауне.

Тут он как-то смятенно замахал руками, покраснел, и я понял, чего он засуматошился.