Деревянные пятачки

Где-то далеко тихо отозвалось эхо. «Наверно, я сбился, — подумал Киселев, — надо вернуться». И он вернулся. Дошел до мелкого ельника. А может, это другой ельник? И Киселев пошел дальше, к станции, миновал взгорок. Дорога была одна. А может, она у станции разветвляется? Но нет, от станции шла только одна дорога, по которой он вот уже в четвертый раз собирается идти. «Я, наверно, не дошел до мальчишки?» — встревоженно подумал Киселев и побежал обратно. Теперь уже он ни о чем не думал, было только одно — найти Ганса, найти живым, потому что где-то тревожно стучалась догадка — не замерз ли он? Наверно, замерз, иначе бы отозвался. Не стал бы молчать. Но вот и опять ельник, он уже в четвертый раз видит его. Дальше, дальше!

Но сколько ни шел дальше Киселев, ни подводы, ни Ганса не было. И тогда наступило усталое отчаяние покорного бессилия. Было какое-то состояние не то яви, не то небытия, то, что было ощутимым, реальным, вдруг куда-то ушло, заменилось чем-то неправдоподобным. Хотелось спать, не двигаться. Но он, словно заведенный для чего-то непонятного на всю жизнь, продолжал идти, еле переступая по сбитой дороге. Он уже не звал, не кричал, понимая, что то, что произошло, непоправимо.

В таком отупелом состоянии он вышел к железной дороге, к переезду, и сбоку от себя, вправо, увидел домик путевого обходчика. В окне горел слабый свет. Чья-то большая черная тень перекрыла его, но тут же снова огонек засветлел. Киселев поднялся по ступенькам крыльца и толкнул дверь. Она была закрыта, тогда он постучал. Не спрашивая, кто стучит, зачем, ему открыли дверь.

В избе было тепло, и только теперь он почувствовал, как намерзся за все это время, что искал мальчишку. Он тут же у дверей и сел на скамейку.

— Устал я очень, — глядя на хозяина, рослого старика, бородатого, с громадной плешью, сказал Киселев. — Да и озяб.

— Грейся, — как-то тоже устало ответил старик. Он прошел в горницу и вернулся с самоваром. Стал колоть лучину.

— Беда у меня, — сказал Киселев.

Старик не спросил, какая беда, словно бы и не слышал.

Из горницы донесся протяжный всхлип.

— Что это? — спросил Киселев.

— Жена тоскует, вчера похоронную принесли. Третью, последнюю, больше сынов у нас нет.

Киселев с жалостью посмотрел на него и не нашелся, что сказать. И тут же подумал о том, что и ему не миновать фронта. Но уже к такой мысли он отнесся спокойно, только стало жаль Катю — не переживет она этого, умрет.

— Какая ж беда у тебя? — спросил старик, не подымая головы.

— Мальчонка пропал с лошадьми, — не сразу ответил Киселев.

— Мне бы твою беду, — сказал старик. — На печке лежит твой мальчонка, а лошади в сарае.

— Что вы говорите! — растерянно-радостно воскликнул Киселев и вскочил на чурбак, заглянул на печку. — Ганс!

Он спал, спал этот мальчишка, как у себя дома, раскраснелся, разметался в ворохе какого-то тряпья.

— Ах ты черт возьми-то, Ганс! — Киселев ликовал, и все то, что еще минуту назад казалось потерянным, непоправимым, теперь стало замечательным, прекрасным, почти счастьем! Нет, ничего нельзя предугадать заранее. Человек все время живет в полосе неожиданности. Казалось бы, все плохо, ужасно плохо, а оказывается — он вошел в избу и не знал, совершенно не знал, что рядом на печке лежит его радость.

Ганс проснулся, встрепанно посмотрел на Киселева и улыбнулся широко и открыто, как давно уже, наверное, не улыбался.

— А я-то думал, ты пропал, — говорил Киселев.

— Она встала. Полежала и встала. Холодно было, и я поехал... Вы не будете ругать за это?

— Это почему же ты назвал его Гансом? — донесся из-за спины голос старика.

— Так его зовут, — ответил, улыбаясь Киселев.

— Так зовут? Что же, из немцев он?

— Да, из немцев, с Поволжья, — не замечая нарастающей суровости в голосе старика, ответил Киселев.

— А мне черт с ним, откуда он, а чтоб духу его не было в моем доме!

— Но ведь он совершенно ни при чем, — сказал в новом смятении Киселев. — Я понимаю ваше горе.

— Не понимаешь и не поймешь. Убирайтесь оба!

— Хорошо. Мы можем уйти, — растерянно сказал Киселев, — но вы неправы. Он тоже несчастлив. Разлучили с семьей...

Но старик не стал слушать. Ушел в горницу.

— Что же делать, Ганс? Придется уйти, — как-то сразу потускнев, сказал Киселев. — Видишь ли, у него большое горе. Третьего сына убили на фронте...

На дворе было морозно. Лошади стали белыми от инея. Сани завизжали по снегу, когда их тронули с места. Луна забралась в самую высь, ее окружал радужный венец. Звезды мерцали.

Ежась, Киселев и мальчишка кое-как запрягли лошадь и поехали. После тепла их била мелкая дрожь. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и ни о чем не говорили. Дорога опять пошла лесом. Где-то высоко в вершинах шумел ветер, но внизу было тихо. Лошадь, чтобы согреться, мелко трусила, и скоро ее спина потемпела, повалил пар.