В доме Добровых Ивашев-Мусатов стал появляться с женой. Чаще они бывали у Коваленских, изредка заставая Даниила. Коваленские, редкостные домоседы, выходили из дому лишь по крайней надобности. Это было следствием не только болезней Александра Викторовича, но и характера. И к ним захаживали главным образом старые знакомые. Чаще всего Коваленский читал гостям свою прозу. Чтение начиналось после полуночи, новеллы мистического содержания требовали соответствующей обстановки. В доме всегда бывали художники, некоторые знали Добровых с дореволюционных лет, лечились у доктора. Федор Константинов одно время жил у них. Окончивший Строгановское училище, он учился у Врубеля и Коровина, жил в Париже, участвовал в выставках «Мира искусства». В комнате Коваленских висели две его работы – портрет Шуры и натюрморт с пионами, украшали его картины и кабинет Филиппа Александровича. Уже совсем редко, но заглядывал Федор Богородский. До отъезда в 1928-м в Париж, откуда он уже не вернулся, заходил Николай Синезубов, иногда вместе с женой.
«У Добровых бывало и много других гостей, – вспоминала Алла Александровна. – За столом велись очень интересные разговоры (которых я никогда не слышала раньше) обо всем: о философии, Православии, католицизме, Бетховене… Не могу припомнить прямых антисоветских высказываний, но вся атмосфера была такой. <…>
Люди тогда редко собирались помногу – это одна из характерных черт времени. Добровский дом был исключением. К ним приходили помногу на Пасху, на Рождество. Раздвигался стол, и без того большой, и за ним легко умещалось человек двадцать. Накрывался он изумительной красоты скатертью, когда-то привезенной из Финляндии. Теперь я понимаю, каких стоило трудов содержать ее в чистоте. Но клеенка на праздничном столе была совершенно недопустима. Дверь из столовой всегда была открыта в переднюю, и когда семья собиралась за столом или приходили гости, дверь не закрывали, хотя уже было известно, что одна из соседок получила ордер на комнату от НКВД. К моменту моего знакомства с семьей Добровых многие из их друзей были арестованы, в том числе по “делу адвокатов”. Но люди с трудом отвыкают от прежних привычек, и за столом все так же говорили то, что думали…»281
27 февраля, в день открытия Пленума ЦК ВКП(б), политбюро утвердило первый подготовленный НКВД расстрельный список 1937 года и без всякого суда отправило на расстрел 479 человек. А страна широко отмечала столетие со дня гибели Пушкина. Историческая ирония, мрачное совпадение или тайный мистический умысел – ознаменовать расстрелами годовщину смерти поэта, призывавшего «милость к падшим»? В Историческом музее как раз к февралю открылась Пушкинская выставка, восхитившая не только Андреева, – очередь на нее не иссякала. При подготовке выставки со сто первого километра привозили для консультаций сосланного пушкиниста Виноградова. Издавались собрания сочинений, однотомники, исследования, проходили заседания и конференции – славили «загубленного царизмом» Пушкина.
Страна жила в напряжении и страхе, об арестах говорили или крикливым языком собраний – «смерть контрреволюционерам, вредителям, шпионам, троцкистским бандитам», или шепотом. Любой мог оказаться изменником, наймитом, пособником. В осажденной оцепенелой Цитадели неустанно искали внутренних врагов. Но за зимой являлась весна, сходил снег, зеленели деревья. Люди шли на работу, с работы, надеялись, влюблялись, растили детей, стояли в очередях. Поздравляя брата с рождением сына, называя себя «счастливым дядей», Даниил жаловался на неприятные события: «К сожалению, я не могу описать тебе всей мучительно-нелепой, дикой, карикатурной канители, которую я выносил целый год. <…> Это, конечно, касается исключительно области так называемой личной жизни. <…> Слава Богу, теперь, как будто, самое трудное позади; я был доведен до состояния белого каления и все разорвал разом. Но все-таки это еще не конец: тут возможны самые дикие и неожиданные сюрпризы. Вся эта история не только ужасно измучила, но и состарила меня»282.
Возможно, речь идет о коротком романе со Скородумовой-Кемниц. Понятно, что отношения с женой доброго знакомого, разрыв с ней не могли не быть мучительны. О романе известно лишь со слов Аллы Александровны. Она, говоря об определяющем жизнь Даниила «тонком ветре “оттуда”», заметила, что «яснее и лучше других слышала эту его особенность, пожалуй, Анечка Кемниц»283. Умевшая чувствовать и «особенность» поэта, и чутко понимавшая поэзию, Анна Владимировна нервно переживала крушение балетной карьеры. После тяжелого гриппа, давшего осложнение на сердце, она оставила сцену, стала хореографом.