Даниил Андреев

В семье Коваленский получил прозвище Биша, так его называла жена. Любовь их была нежной и возвышенной. Эту трогательность сразу замечали все окружающие. Шура, выйдя за Александра Викторовича, посвятила себя служению мужу, считала его гением, новым Гёте. Театр она оставила навсегда. Тем более что муж осуждал театр, считал: цель человека – собирание многих сторон личности, разных жизней, заключающихся в нем, в одну, а актерство – распыление себя, растрачивание не собранных в одно ипостасей души.

На посторонних, не без оснований, он производил впечатление человека сухого. Но не для получившего от зятя прозвище Брюшон Даниила. Для него их отношения стали многое значащей дружбой. Они читали друг другу написанное. О их совместном чтении (9 марта 1924 года) упоминает Бессарабова: «Даня прочел поэму о России, Алекс<андр> Викт<орович> – первую главу поэмы»¹³⁸. В уцелевшем отрывке одной из юношеских поэм сказано о близких отношениях тех лет с сестрой и ее мужем, называемых любимейшими друзьями, о таких чтениях:

Созвездий стройные станицы
Поэтом-магом зажжены,
Уже сверкают сквозь страницы
«Неопалимой Купины».
И разверзает странный гений
Мир за мирами, сон за сном,
Огни немыслимых видений,
Осколки солнц в краю земном…
– Будь осторожен вдвое! Страшный
Соблазн тобою завладел. —
Так говорит сестра…

10. Московские химеры

«Кто-то из Парижа привез Добровым две статуэтки, изображавшие химер собора Нотр-Дам. Когда это было, точно не помню, во всяком случае, во времена юности Даниила. Тогда было модно их привозить… Статуэтки химер оказались в комнате Саши Доброва, двоюродного брата Даниила. И вот спустя некоторое время с ним стали твориться страшные вещи. Он был чудным человеком, но вдруг сделался наркоманом, а потом тяжело заболел. Его мама, Елизавета Михайловна, сказала, что во всем виноваты эти чудища, все сделали эти чудища. Одну статуэтку она успела выбросить. Тогда на нее все закричали, в том числе и Даниил, что это произведения искусства, как можно быть такой суеверной, что за нелепость, что за предрассудки.

Уцелевшую химеру Даниил поставил в своей комнате. Тут и с ним стали твориться непонятные вещи. Наступил тот его темный период, который он описал в стихах, вошедших в “Материалы к поэме ‘Дуггур’ ”… Наконец, – рассказывала Алла Александровна Андреева со слов самого поэта, – он понял, что действительно в изображении химеры живет какая-то черная сила. Сказал об этом Гале Русаковой. Галя над ним посмеялась, так же, как он когда-то смеялся над Елизаветой Михайловной, и статуэтку у Даниила, хотевшего уничтожить ее, взяла себе. Вскоре она вышла замуж, они долго не виделись. Потом Даниил узнает, что ее муж тяжело заболел, у него туберкулез. Придя к ним, он увидел, что на шкафу рядом с диваном, где лежал больной, глядя вниз, прямо на него, стоит химера. Придумав какой-то повод, он взял ее и разбил. Но вскоре муж Гали Русаковой умер»¹³⁹.

В стихотворении (25 августа 1930 года) Малахиевой-Мирович описана «комната Даниила». Это свидетельство, что «химеры» над ним реяли долго: «Со шкафа дряхлая, костлявая химера / Бессильно сеет заклинанья зла». Но над химерой, выше – «Дант и мост св<ятого> Марка, / И Беатриче с розою в руках».

Химеры, готические видения дьявольской свиты, чьи темные статуэтки долго стояли на книжных шкафах, навсегда остались для Андреева символом темных миров, инфернальной нечистью, подстерегающей нас неподалеку. И странным образом химеры в его представлении стали гнездиться в московском пейзаже, над ее темными заулками, над сумеречными окраинами. Присутствие нечистой силы в тогдашней Москве почувствовал не только он.

7 мая 1926 года во флигеле дома номер 9 в Чистом (Обуховом) переулке провело обыск ОГПУ. Обыскивали комнату жившего здесь Булгакова, уходя, забрали машинопись «Собачьего сердца» и дневник. Андреев часто бывал в этом переулке, в доме номер 3, где жили Муравьевы. В Чистом переулке в похожем доме он поселит героев «Странников ночи». А скоро Булгаков поселится на углу Малого Левшинского, в одной из квартир дома напротив добровского, номер 4, где на воротах сохранилась старинная надпись «Свободенъ отъ постоя». Но вряд ли о булгаковском соседстве мог знать Андреев, тогда упорно писавший «Грешников» и ведший свой дневник, тоже не миновавший Лубянки.

В эти майские дни он сдавал зачеты. Иногда ему и впрямь казалось, что и у них в доме, и вокруг «интересно, мирно и хорошо». Ему было 20 лет, и то, что творилось в нем самом, казалось, не связывалось с тем, что происходило вокруг. Но нет, демоническое, бесовское порождало клубящийся полумрак, в котором так легко сбиться с пути.