Даниил Андреев

Я пережил недавно одну очень неприятную историю, когда был поставлен в глупейшее положение одним подлым человеком, которому я доверился вполне. Но это было мне наказание, ибо такую же подлость совершил и я сам перед тем с третьим человеком, учась лгать. Вышло восхитительно, роль свою сыграл я удачно, и даже очень, потому что результат превзошел все ожидания. Но это подло с моей стороны, и я был наказан за дело. Все это путаная и скверная история, которую я расскажу тебе, когда увижу тебя.

А сейчас я очень много занимаюсь; ибо идут зачеты (проклятые!). А перед тем очень много работал над своим романом».

Речь идет о романе «Грешники». Он его начал писать еще перед поступлением в институт, и этот замысел, как и многие его замыслы, прошел через всю жизнь, меняясь, трансформируясь. Позже, когда он писал «Странников ночи», Коваленский заметил: «Это те же “Грешники”». Даниил делился с братом в том же письме: «Знаешь, я прихожу к убеждению, что я за всю свою жизнь напишу всего 2 или 3 романа (и вовсе не длинных, – тот, который я пишу 2 ½ года, будет иметь всего 150 или около страниц, написал сейчас треть). А сижу я целые недели над тетрадями. У меня 16 толстых тетрадей черновиков. И думаю, что буду еще и еще переделывать – сотни раз – авось к старости что-нибудь и выйдет».

Его ночные бдения над романом время от времени перемежали стихи. Об этом он тоже бегло сообщает: «Писал тут стихи, и за них попал в Союз Поэтов. Сейчас уже больше месяца стихов не пишу – слишком занят прозой и учением.

Печататься не думаю еще лет 5–6».

Не спешили печататься и другие его однокашники, серьезно относившиеся к литературе, – Арсений Тарковский, Юрий Домбровский. Мария Петровых свидетельствовала: «Я не носила стихи по редакциям. Было без слов понятно, что они “не в том ключе”. Да и в голову не приходило ни мне, ни моим друзьям печатать свои стихи»¹²⁶.

Писал Даниил брату и о семье: «А у нас в доме все то же – интересно, мирно и хорошо. Хорошие и интересные люди меня окружают. Все это очень приятно. Но бесконечно, тем не менее, хочется перемены, – и перемены самой простой – уйти и жить одному – совершенно одному, чтоб был сам себе господин. <…> Как твои делишки с переездом сюда?»

Повзрослевшему Даниилу жилось непросто. В переполненной квартире, в сердцах называемой «ночлежкой», трудно уединиться, чтобы писать. Некоторое время он жил в одной комнате с Сашей. С зимы 1922 года, когда Шура вышла замуж и в доме появился Александр Викторович Коваленский, а через полгода женился и Саша, он спал в столовой. Там привык – и привычка осталась навсегда – затыкать на ночь уши, иначе выспаться ему не давали. Тем более что рядом, за занавеской, раз в неделю проходил прием больных, начинавшийся рано, и в этот день Даниил, писавший по ночам, недосыпал.

«Их дом и после жестокого уплотнения так и остался Ноевым Ковчегом, где такие, как я, спасаются от потопа, бездомья и неустроения»¹²⁷, – записывала Ольга Бессарабова в октябре 1925 года. Она в это время ночевала в спальне старших Добровых за занавеской, рядом, в прихожей-приемной, спал золотобородый живописец Константинов. Некогда обширный докторский кабинет разделили на шесть комнатушек, в одной большая еврейская семья – Межибовские, в другой Екатерина Михайловна с собакой Динкой, в следующей ее племянник Владимир Митрофанов, поджарый, высокий и остроносый, часто шутивший молодой человек под тридцать, здесь же ее сын Арсений, рядом – Даниил, дальше Фимочка. Напротив спальни – комната Коваленских. Видимо, чуть позже в комнату, где раньше помещалась Екатерина Михайловна, вселились братья Ламакины – старший Николай, ровесник Саши Доброва, и младший Василий. Оба – геологи, учившиеся в университете.

Но и в тесноте коммуналки умели радоваться и смеяться. Когда Даниил спал в столовой, случилась история, названная «Адам и Ева». К Межибовским как-то приехала сестра матери семейства, Евгении Петровны, Ева. А в квартире жили три кошки, одну из которых на ночь обычно запирали в кухонном подвале. Ночью, сквозь сон, Даниил услышал, что кошка лезет в буфет. Спавший нагишом, он поймал кошку, пошел с нею вниз. Услышав шум, Ева встала, зажгла свет, и обнаженный Даниил от смущения и неожиданности запустил в нее кошкой и юркнул назад.

Неутомимый выдумщик, он любил розыгрыши. Вот один из них. Шура Доброва каждый вечер долгое время проводила в ванной. Однажды Даниил, когда она принимала ванну, «ступая на цыпочках, снес из столовой и гостиной все стулья, кресла и даже маленький столик в коридор и бесшумно нагромоздил их друг на друга, так, что на протяжении двух саженей – от двери кухни до двери спальни – образовалось заграждение высотою в человеческий рост». Свет в коридоре зажигался в передней. Шура, не понимая, в чем дело, с трудом выбиралась из ванной, стулья мешали, с грохотом падали, а Даниил сдавленно хихикал. Утром его ругали, но для проформы, даже с тайным одобрением. Через годы эту и другие свои выходки он приписал трубчевскому теоретику инфантилизма Ящеркину, герою новеллы из книги «Новейший Плутарх».