Даниил Андреев

Темнеют пурпурные ложи:
Плафоны с парящими музами
Возносятся выше и строже
На волнах мерцающей музыки.
И, думам столетий ответствуя,
Звучит отдаленно и глухо
Мистерия смертного бедствия
Над Градом народного духа.

Китеж стал для него мистерией не только народа, но и «отдельной души, чья неприкосновенная внутренняя святыня, оберегаемая иерархиями Света, остается недоступной никакому, самому могущественному врагу, уходя в таинственную духовную глубь от любого вторжения, от любого враждебного прикосновения».

У него уже тогда сложилось если и не осознанное понимание, то ощущение, что все переживаемое миром, а значит, и им – мистерия. Блуждания урочьями Дуггура он тоже представляет мистерией, борьбой светлого и темного начал. Эту борьбу, спасение собственной души силами Света он и попытался изобразить в поэме о Дуггуре. Как же ему удалось спастись? «Срывы и падения могут быть и после светлых жизней потому, что просыпается то, что спало при солнечном свете»¹⁴⁴, – считал он.

«Да, путь был узок, скользок, страшен, / И не моя заслуга в том, / Что мне уйти из темных башен / Она дала святым мостом». Кто эта Она? Шаги чьих легких гонцов он различает под знаком голубого цветка Новалиса, в октавах Гёте о женственности ангельских сфер, в стихах Владимира Соловьева о Неугасимой звезде, в «Стихах о Прекрасной Даме» Блока и, наконец, в поэме-мистерии Коваленского о Неопалимой Купине? Конечно, это Та, чей образ величался Вечной Женственностью, Мировой Душой и в «Розе Мира» получил имя Звенты-Свентаны.

Коваленский, «семейно» унаследовавший мировидение русского символизма, столь же семейно делился им с Даниилом, воспринявшим предание как свое, кровно близкое. Поэтому в стихах об «отблесках голубого сиянья», освятивших не только его юные метания, но и жизнь, он перечисляет именно то, что было свято мистикам-соловьевцам. Новалис, которого Вячеслав Иванов называл первым предтечей «перед последним проникновением в тайну Мировой Души»¹⁴⁵, «Посвящение» к неоконченной поэме «Тайны» и строки в «Фаусте» о вечно-женственном Гёте, «Три свидания» Соловьева, первый том Блока – все это стало для Андреева достоверной реальностью. К чему располагало и то, что не один он в добровском доме жил идеями и представлениями уже ставшего историей и громко заклейменного символизма. Но логично, что в «красной» Москве, принявшей путаницу добра со злом вместе с крикливыми лозунгами и обещаниями земного рая, и его захватил морок подмены. Правда, похожей на ту, что правоверные символисты находили у Блока: Прекрасная Дама обернулась другой – Незнакомкой, Блудницей. А перед Андреевым выросла другая – госпожа города.

Но он рассказывает в стихах и о спасшей заблудшего, о Пресвятой Богородице, Звезде морей, завершая повествование о своем падении молитвенным обращением:

Дай искупить срыв в бездну роковой,
Пролить до капли кубок темной жизни
Перед Тобой.

«Даниил рассказывал мне, – писала его вдова, – как удивительно произошло его освобождение от той темной руки. Это случилось буквально в одно мгновение. Он прекрасно помнил, как вошел в переднюю часть бывшего зала квартиры Добровых и с него внезапно просто как бы спáло что-то темное»¹⁴⁶.

Того, что с ним произошло, он долго не мог осмыслить. Его всегдашняя страсть к систематизации, поэтическая логика толкала на рассудочные попытки свести концы с концами в объяснении необъяснимого. Это он пытался сделать не раз, переживая светлые озарения. Начатое им в 1933 году сочинение «Контуры предварительной доктрины», оставшееся незаконченным, было не первой попыткой. Но слишком уж бессвязными, хотя и яркими, как цветные предутренние сны, казались краткие озарения, а умозрительные схемы ничего не связывали. Все это он понял гораздо позже и объяснил: «Конструкции оказались ошибочными, разум не мог стать вровень со вторгавшимися в него идеями, и потребовалось свыше трех десятилетий, насыщенных дополняющим и углубляющим опытом, чтобы пучина приоткрывшегося в ранней юности была правильно понята и объяснена».

То же было и с «темными» видениями и переживаниями. Их смысл стал угадываться гораздо позже, когда он увидел мир Дуггура с его демоническими насельниками, с прихотливыми подробностями инфернального устройства.

Все же ему хотелось с кем-то поделиться еще не осмысленным, болезненным опытом. Он писал в Париж брату:

«Долго лежало у меня большое письмо к тебе, во много страниц, долго не мог решить – посылать его или нет. И наконец понял, что это невозможно. Понимаешь: так все выходит в нем плоско, деревянно, грубо – просто неправильное впечатление может получиться. Да и трудно вообще посылать подобное.