Даниил Андреев

«В институте он познакомился с одной девушкой, виделся с ней на лекциях, бывал у них в доме. Она у нас не бывала; иногда она заходила на минутку за ним, и они уходили вместе. <…> За второй год ученья вызовы участились, причем она совершенно не считалась со временем, она могла прийти и в два и в три часа ночи, поднять его с постели и увести его с собой, ссылаясь на какие-то важные дела. Также постоянно вызывала по телефону, причем из этих разговоров я заключала, что он не очень ею заинтересован, мне даже казалось, что все это неприятно Дане. <…> Вечером сидели мы, читал он мне свою вещь, потом встал так порывисто и вышел, потом входит да прямо ко мне: “Мамочка, я перед тобой очень, очень виноват, простишь ли ты меня когда-нибудь?” – “Дуся, дитя мое, в чем дело?” – “Мамочка, я женился”. – “Милый ты мой, зачем же ты это сделал?” – “Мамочка, так надо было, да мы и любим друг друга”. – “Почему же ты сделал это так, тайком от нас?” – “В церкви во время венчания я почувствовал, что сделал не так, как надо, мне было так тяжело, что тебя не было в церкви, и мне все казалось, что ты войдешь”. Видя его в таком тяжелом состоянии, конечно, я ничего не могла сказать, т. е. что я действительно поверила, что они любят друг друга, но в этом-то и была главная ошибка; конечно, он ее не любил; любила ли она его, не могу сказать. Словом, после всяких перипетий, к концу второго месяца они разошлись. Теперь уже получили гражданский развод, еще остался церковный. Должна сказать, что все это стоило Дане немало сил и нервов…»¹⁴¹

Женился он в конце августа 1926 года. Венчались они в храме Воскресения Словущего на Успенском Вражке.

Родом из Киева, Шура Гублёр училась с ним на Высших литературных курсах и была на год моложе, ей только что исполнилось девятнадцать. С Даниилом ее познакомила, видимо, Муся Летник. Любовь Шуры выглядела, как и каждая первая любовь, сумасшествием. Она преследовала Даниила. Вечерами ехала на 34-м трамвае до остановки «Малый Левшинский» или шла арбатскими переулками к заветному дому. Однажды ходила под окнами любимого по снегу в оранжевых отсветах ламп босиком, заставляя то же делать и подругу, упорно таща ее за собой¹⁴². Сопровождала Даниила во всех блужданиях по Москве, заходила с ним во все церкви, в которые влекло Даниила. У нее даже стигматы выступили на руках, вспоминала сокурсница, а Даня все-таки считал ее «неправославной душой». Он не любил Шуру. Но, как в дурмане, неустанно кружил с ней по Москве, все более и более чувствуя себя на пути вниз, в заснеженный лунный сумрак:

Сонь улиц обезлюдевших опять
           туманна…
Как сладко нелюбимую обнять,
           как странно.

Ослепленной любовью Шуре состояние Даниила было совершенно непонятно. Но она принимала его и не понимая: поэт должен быть необычным. Юная, почти красивая, она верила и не верила в свое счастье. А его задевал другой образ, другое лунное имя.

Настоящим мужем Шуре он так и не стал. Переехав после венчания к ней, жившей в Леонтьевском переулке, Даниил тут же заболел. Заболел детской болезнью – скарлатиной, лежал в жару. Прибежавшая к ним Александра Филипповна немедленно забрала брата домой. Выздоровев, он к жене не вернулся. Предзимняя мрачная, но бодрящая погода, послеболезненная опустошенность принесли какое-то успокоение. Ночами он писал.

После мучительного разрыва с Шурой Даниил не захотел возвращаться на курсы. Огорченная Елизавета Михайловна писала Вадиму:

«Должна тебе сказать, что с Даней ладить нелегко: человек он замкнутый, характер у него упорный, чтобы не сказать упрямый; если что заберет в голову, то переубедить его мало сказать трудно, почти невозможно.

Он решил, что его учение в институте слова, где он учился последние два года и был отмечен профессорами, ему лично для его будущей деятельности ничего не дает, и решил бросить учение. Как мы ни старались общими силами уговорить его этого не делать, все оказалось бесполезно»¹⁴³.

Дело было не в упрямстве, и домашние, осознав это, не настаивали. Даниил не хотел, не мог встречаться на курсах с Шурой. Ее, ни в чем перед ним не провинившуюся, так получалось, он обманул и оскорбил. Казалось невыносимым видеть ее, объяснять то, что она не понимала, то, что он сам не вполне понимал.

12. Двенадцать Евангелий

В 1926 году в Большом театре поставили оперу Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». 25 мая состоялась премьера. Дирижировал Сук, декорации Коровина, Клодта, Васнецова. Постановка взволновала всю Москву. Критики-партийцы называли оперу «поповско-интеллигентским» «Китежем», призывали: «…никакой беды и ущерба искусству не будет, если государство откажется от богослужебного “Китежа”…» Даниила опера потрясла, оставшись одним из главных русских мифов и образцом мистического искусства. Большой театр для него навсегда связался с этой оперой: