Даниил Андреев

Его брак с Шурой был браком по любви, оказавшимся идеальным. Бессарабова, увидев Коваленского, записала: «Муж Шурочки очень молодой, очень хрупкий и изящный. Первое, что мне пришло в голову о нем: Розенкрейцер и еще: Шелли»¹²⁹. Описала она и свадьбу, венчание в Левшинском храме (12 февраля), где присутствовали самые близкие: «Дома на пороге разостлали меховую пушистую шубу. Встретили Шурочку и ее мужа золотой иконой и хлебом-солью. На головы их бросали золотой дождь хмеля и ржаных зерен. Это не обряд, а обычай, но здесь даже вид хмеля и ржи был как бы священным от строгих светлых лиц Шуры и Александра Викторовича»¹³⁰. Писал в эту пору Коваленский, по ее словам, «что-то о лимурийцах, о Люцифере, о Лилит, о грехопадении» и рассказывал «о розе Ада, о Люцифере, о борьбе его и с ним, о предстательстве за него перед Богом, о космическом значении явления в мир Христа»¹³¹.

Влияние на Даниила зятя, поначалу подавляющее, объяснялось, конечно, не только его старшинством и образованностью. Поэт и мистик, уже прошедший некий литературный путь, захватывал и увлекал интеллектом, таинственностью внутреннего опыта, уверенной властностью. Даниил долго восхищался им, часто говорил: «Он талантливее меня» – и уважительно замечал, что Коваленский, в противоположность ему, «способен творить, не надеясь ни на каких читателей»¹³². Речь шла о писаниях «для себя», хотя тот не гнушался писаниями для заработка и успеха. Позже он трезвее оценивал его черты: властную самоуверенность, эстетский вкус, рафинированность.

Бессарабова приводит рассказ Александра Викторовича «о возникновении мира по учению оккультистов»: «Знаешь ли ты, как в ясные дни за чертой привычного видимого горизонта вдруг возникают новые полосы леса, поля, даль? Так и здесь новая, а может быть, уже и знакомая, но как бы забытая и вспоминаемая даль…»¹³³ Вокруг Коваленского были и люди, принадлежащие к неким мистическим кругам. Муж его сестры, Евгений Константинович Бренев, в 1930 году был арестован по делу «Ордена света» (анархисты-мистики) и сослан, в 1938-м расстрелян.

О своем мистическом опыте Коваленский говорил туманно, ничего не обозначая и тем, замечал Андреев, безусловно ему веривший, создавая «почву для всяких путаниц, недоразумений, подмен и qui pro quo¹³⁴»¹³⁵. Одного из героев «Странников ночи», Адриана Горбова, он сделал похожим на него. Голубоглазый блондин с породистым лицом, иронической улыбкой на тонких губах, для малознакомых – неприступный, высокомерно механический – таким запомнили знавшие его.

Характеристику Коваленского оставил Ивашев-Мусатов:

«…всякий, сталкивающийся с Александром Викторовичем, ощущал в нем присутствие могучего интеллекта, властно и неумолимо подчинявшего себе всякого. Трудно указать, в чем именно сказывался интеллектуализм Коваленского, но он ощущался постоянно…

Помимо этого, Коваленский был очень большим и интересным поэтом. Я знаю некоторые его поэтические произведения. Они обладали великолепными, своеобразными замыслами и замечательной художественной формой. Александр Викторович далеко не всем читал свои поэмы. <…> Александр Викторович был очень музыкален. Он даже поступил в консерваторию и не стал пианистом только потому, что с ним произошел случай, сделавший малоподвижной его правую руку»¹³⁶.

Бессарабова рассказывает в дневнике о впечатлении от его импровизации на фисгармонии: «Сначала было мрачно, тяжело <…> Потом – борьба адовых и светлых сил. Потом было то, что бывает в конце богослужения в церкви, когда круг богослужения замыкается и тает в куполе храма. А потом – светлый, плавный лёт, полет вверх, в музыку сфер…»¹³⁷

Коваленский естественно-научные знания и умения совмещал с гуманитарными, от теории музыки до теории стихосложения. Началом литературной работы он считал 1925 год. Речь шла действительно о работе. С 1926 по 1930 год он опубликовал десятка три детских книжечек, главным образом стихотворных: «Лось и мальчик», «Сахарный тростник», «На моторной лодке», «О козе-егозе, свинке-щетинке и о домашней скотинке»… Они пользовались спросом, переиздавались, включались в хрестоматии. В эти годы и Малахиева-Мирович кормилась той же детской литературой, сотрудничала с теми же издательствами. Но главным для Александра Викторовича представлялось писавшееся «в стол»: в 1927-м – драма-мистерия «Неопалимая Купина», в 1928-м – поэма «Гунны». Читал он их только самым близким. Но неизбежная с самого начала раздвоенность – одно сочинять для советских издательств, а другое, настоящее – втайне, для немногих, не могло не ломать и не уродовать его писательства.