Даниил Андреев

Всю жизнь Андреев перечитывал Достоевского. А в самом конце 1946-го или в начале 1947 года он перечел книгу Леонида Гроссмана «Творчество Достоевского»⁴¹⁹. Многое в ней было ему близко. Гроссман писал о «фантастическом» реализме Достоевского, о его врожденном мистицизме, об интересе «к снам, галлюцинациям, бредовым видениям», промежуточным состояниям между сном и явью. И особенно интересны наблюдения литературоведа над мастерством любимого писателя, «втискивавшего» – словцо самого Достоевского – в свои страницы множество лиц и философских теорий, стали теперь, когда он заканчивал «Странников ночи».

С Гроссманом Андреев познакомился во время поступления в Литературный институт. Ему он отвечал на вопросы о Достоевском на приемном экзамене. Вряд ли знакомство сделалось близким. Хотя Гроссман о Достоевском беседовал еще с его отцом, а теперь и жил по соседству, в Малом Левшинском, в доме 1, во дворе, и они при редких встречах раскланивались. На этот раз он встретил профессора как раз после того, как закончил перечитывание его книги, и так смутился, что говорить о ней, тем более что вышла она почти двадцать лет назад, не стал. Да и говорить ему часто казалось труднее, чем писать. И он написал:

«Глубокоуважаемый Леонид Петрович,

недавно мне случилось прочитать Ваши статьи о Достоевском – “Ставрогин и Бакунин”⁴²⁰, “Стилистика Ставрогина”, “Достоевский и Европа” и другие. Пользуюсь случаем выразить Вам сердечную благодарность за то глубокое наслаждение, которое испытал я при перечитывании – уже в 3-й или 4-й раз – этих замечательных работ. С течением лет они все более молодеют, значение их возрастает, их звучание становится все сильнее. Многое, что в статье “Достоевский и Европа” раньше не останавливало на себе внимания, – теперь в свете трагического опыта Европы за последнее десятилетие – поражает глубиной идей, широтой обобщения, остротою прогнозов. Мне кажется, что со времени издания Вашего собр<ания> соч<инений>, т. е. почти 20 лет, в советской литературе не появилось ничего, что могло бы быть сопоставлено с Вашими работами; во всяком случае, такого полета ума, высокой культуры слова и полного отсутствия провинциализма я не встречал нигде более.

Прошу прощения, что оторвал Вас этим письмом от занятий, но все последние дни я живу настолько под впечатлением Вашей книги, что, увидев Вас, не мог удержаться от выражения чувства глубокой признательности»⁴²¹.

Гроссману было дорого это признание сына Леонида Андреева, особенно в ту пору. Уже больше десяти лет его работы о Достоевском не издавались, в 1937-м от него требовали отречься от «реакционного писателя», чего он так и не сделал.

Андреев встретил у Гроссмана понимание захватывавших его мыслей Достоевского. Тревожившие писателя судьбы Европы заставили его – говорилось в статье «Достоевский и Европа» – в конце концов обратить взгляды от Сены и Темзы «к джунглям священных рек» и призвать в Азию, к «великой матери всех религий, в подлинное “соседство бога”, в священную близость тысячелетних созерцательниц небесных откровений – Индии и Палестины…»⁴²².

В предисловии к книге «Поэтика Достоевского» Гроссман писал, что «романический канон», созданный автором «Братьев Карамазовых», «еще неоднократно будет служить родственным писательским темпераментам»⁴²³. Но литературовед не мог и подумать о том, что увлеченный Достоевским сын Леонида Андреева пишет роман о современности, оглядываясь на восхищающий его «романический канон», устремленный «к откровениям новой мистерии»⁴²⁴.

На Варвару Григорьевну Даниил, с которым они виделись нечасто, в январе произвел грустное впечатление: «Очень болен, бедняжка. Назвал какие-то 4 болезни, от которых и ноги болят, и спина, и поясница, и центральная нервная система “никуда”. Сначала волновался и чуть не втянул в разбирательство, кто прав, кто (включая и его жену) в чем-нибудь проштрафился в истории его разрыва с прежней женой (невестой? Может быть). Горячо – и вдруг детское-детское милое стало лицо – защищал вторую жену от возможных нареканий в нечуткости, нетактичности отношения к прежней его спутнице»⁴²⁵.

Он ощущал себя, как обычно, кругом виноватым. Но, сочувствуя оскорбленной Татьяне, не желал давать в обиду жену.

12. Обречены

Снежной зимой 1947 года Даниил Андреев написал «колыбельную» для любимой: «В гнездышке старого дома / Баюшки, Листик, баю!». Морозной зимой грезился «благостный зной»:

В ткань сновидений счастливых
Правду предчувствий одень:
Пальмы у светлых заливов
Примут нас в мирную тень.

Пальмы появились в стихах не только потому, что он писал о путешественниках по Африке, но и потому, что они предполагали поехать летом в Цхалтубо, мечтая о пальмах и море. Однако зазывание счастливых снов не отгоняло мрачных предчувствий.