Даниил Андреев

«Для себя лично я считаю долгом и обязанностью включиться в нашу общую освободительную борьбу. Заболевание нервных корешков спины – так называемый спондилоартрит (я несколько лет носил железный корсет и снял его незадолго до мобилизации лишь потому, что не мог в военных условиях заказать себе новый) – это заболевание препятствует несению мною строевой службы, я освобожден мед<ицинской> Комиссией от марша и физ<ической> работы. Но я не мыслю для себя сейчас иного местопребывания и работы, как в армии. Мое место здесь. Здесь я полнее ощущаю хотя и маленькую, но реальную пользу, приносимую мною общему делу, и здесь буду делить все боевые опасности с цветом нашего народа – с Красной Армией.

Некоторые моральные взгляды, усвоенные мною с детства и укоренившиеся навсегда, диктуют мне не избегать ни опасностей, ни открытой борьбы. Но препятствуют участию в такой работе, где имеется элемент обмана, хотя бы и допустимого в условиях войны. Например, не хотел бы и не мог бы быть разведчиком».

В Кубинке, переполненной переформировывавшимися частями, Андреев приютился в снятой комнатушке, еще находясь на полуштатском положении, формы ему поначалу не выдали: в наступивших холодах пришлось ходить в тяжелом, еще отцовском пальто.

На Новый год он получил увольнение и поехал домой. Алла Александровна рассказывает:

«Мы всегда встречали Новый год у Коваленских. <…> Даниил был еще в Кубинке. Его отпустили в Москву на два дня, о чем мы с Сережей не знали. <…>

Мы пришли с Никитского бульвара в Малый Левшинский. Пришли мы ночью, значит, уже не было комендантского часа. На звонок дверь – я уже упоминала, что она шла из квартиры на улицу, – открыл Даниил. Ничего не произошло фактически и очень многое неуловимо. Прозвучали три голоса в темноте, и главным были интонации этих голосов, слова-то произносились самые простые. Из темноты прозвучала горячая радость в приветствии Даниила.

Скрытый темнотой, ответил на его радость мой голос, дрогнувший, вырвавшийся из постоянного, привычного владения собой. А Сережин прозвучал напряженно, собранно и скованно в ответных на приветствие словах.

В ту новогоднюю ночь мы с Даниилом перешли на “ты”, но, как ни странно, ни я, ни он не поняли до конца, что эта встреча Нового года была нашей с ним Встречей»³⁴⁶.

Но в эту новогоднюю ночь с ним рядом могла быть и Татьяна Усова. Сестры несколько раз приезжали к нему в Кубинку. Ирине Усовой запомнились две поездки в Кубинку, главная роль в которых не сестры, а ее:

«Я знала, что Даня любит и всегда отмечает Рождество, и решила устроить ему елочку. Седьмого января я захватила с собой несколько елочных свечей, а по пути от лесной дороги к поселку отломила большую, густохвойную и душистую еловую лапищу. Укрепила ее в углу комнаты, прикрепила к ней свечи и зажгла их. Пока они горели, мы сидели молча, смотря на эти огоньки и на таинственные густые елочные тени на стене и на потолке. Данино лицо было освещено снаружи этими свечами, а изнутри своим собственным, каким-то теплым, нежным и задумчивым светом. Когда свечи догорели и мы вновь зажгли электричество, он сказал с чувством: “Большое спасибо!”

В этот ли раз или в другой он, уже не помню, по какому поводу, а может, и вовсе без него, – заговорил о Тане. (Может быть, хотел узнать мое мнение об их взаимоотношениях или же вообще о ней?) Он сказал: “Я для нее единственный и неповторимый” – и посмотрел на меня значительно и несколько испытующе. “О, милый Даня, – подумала я, – да разве же только для нее? – вы и для нас всех и единственный и неповторимый. Уж ежели Есенин ‘цветок неповторимый’, что тоже верно, то вы-то – наинеповторимейший!” Но вслух не сказала ничего (и напрасно). Он помолчал выжидающе, затем продолжал: “Она согласится на любую роль возле меня”.

<…> Но жизнь сложилась иначе, и он довольно скоро сам убедился, что ее согласие на любую роль возле него было лишь хорошо сочиненной и хорошо сыгранной ролью.

И вот последнее мое посещение Кубинки: вдруг приходит от Дани телеграмма на мое имя (от Тани ему был потом выговор: почему не на ее). В телеграмме он сообщал, что его часть скоро отправляют дальше, и просил приехать, забрать его тяжелое отцовское пальто и еще кое-что из вещей. Я, конечно, моментально собралась и помчалась, хотя день уже клонился к вечеру. Не успела я пробыть с Даней и часу, как явилась Таня. Вернувшись со службы, она прочла телеграмму и помчалась вслед. Я почувствовала, что я лишняя, во всяком случае для Тани, и засобиралась обратно. Ушла в кухню, где стояла моя обувка, и, стоя на одном колене, завязывала шнурки. В полумраке дверного проема проявляется Данина фигура. “Не уезжайте, Ирина, вы обе мне одинаково дороги!” – “Спасибо, Даня”. И я все же уехала. Правда, что третьему и спать было не на чем и негде»³⁴⁷.

Стихи об этих проводах: