Даниил Андреев

Казалось, сталинские вожжи провисли, власть растеряна и растерянность передалась всем нервными судорогами страхов и слухов. Вот как изображена эта растерянность в «Розе Мира»: «Наступила минута слабости. Та минута, когда у вождя, выступавшего перед микрофоном, зубы выстукивали дробь о стакан с водой. Та минута, растянувшаяся, увы, на несколько месяцев, когда в октябре 41-го года вождь с лицом, залитым слезами, вручал Жукову всю полноту командования фронтом Москвы, уже наполовину окруженной германскими армиями, и заклинал его голосом, в котором наконец-то появились некоторые вибрации, спасти от гибели всех и вся».

Известно, что когда Сталину доложили о событиях 16 октября, вождь сказал: «Ну, это ничего. Я думал, будет хуже…» На фронте этот день назвали «московским драпом».

«Беженцы» написаны Даниилом Андреевым после этого жуткого дня. Они о том, «что родина-острог / Отмыкается рукой врага»:

Не хоронят. Некогда. И некому.
На восток, за Волгу, за Урал!
Там Россию за родными реками
Пять столетий враг не попирал!..
Клячи. Люди. Танк. Грузовики.
Стоголосый гомон над шоссе…
Волочить ребят, узлы, мешки,
Спать на вытоптанной полосе.

19 октября в Москве объявили осадное положение.

3. Фронтовая Москва

В середине ноября началось новое немецкое наступление на Москву. Жизнь в осадной, вступавшей в зиму Москве становилась с каждым днем холодней, голодней и все более непохожей на мирную. Продуктовые карточки, 250 граммов хлеба в сутки на иждивенца. Изматывающие заботы о дровах. Комендантский час. Стылые, мертвые окна. Ожидание бомбежек и недобрых вестей. Эта Москва в его стихах, написанных в декабре 1941-го:

Не блещут кремлевские звезды.
Не плещет толпа у трибуны.
Будь зорок! В столице безлунной,
Как в проруби зимней, черно…
Давно догорели пожары
В пустынях германского тыла.
Давно пепелище остыло
И Новгорода, и Орла.
Огромны ночные удары
В чугунную дверь горизонта:
Враг здесь! Уже сполохом фронта
Трепещет окрестная мгла.

О том, как жилось ему в эти месяцы, известно из воспоминаний Усовой, кажется, не лишенных пристрастных преувеличений:

«Даня, как, впрочем, и все его семейство, был человеком очень непрактичным, запасов продуктов, хоть самых малых, у них никаких не было, так же, как и вещей для обмена. И уже очень скоро он стал страдать от голода. Мы старались, как только могли, подкормить его. Уж не помню, с какого времени установилось, что он стал приходить к нам регулярно два раза в неделю к позднему обеду, когда Таня возвращалась с работы. К этим дням приберегалось что получше. Я думаю, что только эти два раза в неделю Даня вставал из-за стола насытившимся. И так же регулярно, два раза в неделю, он садился после еды на диван и читал нам очередной отрывок из того, над чем тогда работал. Сначала это были его поэмы “Янтари” и “Германцы”, затем, и уже до самого отъезда на фронт, – его роман»³³⁵.

Среди работы над «Германцами» неожиданно написался цикл «Янтари».

В дни, когда над каждым кровом временным
Вой сирен бушует круговой
И сам воздух жизни обесцененной
Едко сух, как дым пороховой, —
В этот год само дыханье гибели
Породило память дней былых,
Давних дней, что в камне сердца выбили
Золотой, еще не петый стих —

так он объясняет, почему студеным военным январем ему вспоминался август в Судаке, черноглазая Мария. Гонта в это время находилась в эвакуации в Чистополе: «В непроглядных вьюгах ты затеряна, / В шквалах гроз и бурь моей страны». Оттуда она скоро стала рваться назад, в Москву, просила знакомых помочь в этом. Возможно, писала об этом и ему.

В конце января или начале февраля он узнал, что Малютин ранен, лечится в московском госпитале. Об этом сообщила Вера Федоровна, жена Малютина, и Андреев навестил его. Но о разговорах начала войны они не вспоминали.

Коваленский осенью и зимой 1941-го писал цикл «Отроги гор». Навестивший его давний знакомый, литературовед Леонид Иванович Тимофеев, на другой день (21 декабря) записал в дневнике: «Говорили о колдунах». В «Отрогах гор» слышатся отзвуки тех же символистских тем, что и в «Песне о Монсальвате» Андреева. «Никем не найден он» – в этом утверждении, с которого начинается цикл, угадывается намек на Грааль. Но звучит мистическая тема в арбатском переулке, сквозь прифронтовой снежный ветер: