Даниил Андреев

Мороз. В осажденном пургой переулке
Январь выдувает обрывки симфоний
И очередь жмется, как злой хоровод.
Окончил поэму. Ни чая. Ни булки.
Что делать? Умолкли гудки в телефоне,
И стих замерзающий водопровод.

А дальше речь о незримой «охране», явленной «в злые дни», «в минуты роковые», о голосе строгом и тайном с вершины «в ледяной броне», где «выси всех высот». Он ведет спор со временем: «Смотри: воронкой вьется время, / Высасывает мозг и дух уводит в ночь». Видения его под еле различимый «ветер боя» и хор «невнятных голосов» смутны, отстраненны, но заключены в строгие формы. Сонеты перемежаются трехстрочными и пятистрочными строфами. Сочувствуя сосредоточенности на «пути самосозданья» ментора и друга, Андреев прислушивался к собственным голосам. В те же месяцы он пишет «Германцев». В них внятные голоса войны, оставленные города, беженцы.

Этой первой военной зимой Коваленский привлек зятя к литературной работе. Правда, роль ему отвел подсобную. В начале 1942-го Александр Викторович начал по заказу издательства «Художественная литература» переводить Марию Конопницкую и тогда же вместе с Тимофеевым составлял сборник «Стихи о Родине». Андреев помогал ему, исполнял роль машинистки. Татьяне Морозовой, благодаря ее за ленты для пишущей машинки, он писал: «Вообще, с переходом моим к Ал<ександру> Викт<оровичу> окончательно на литер<атурную> работу, они становятся нашим “орудием производства”…»³³⁶ Закончив «работу по составлению сборника», он рассчитывал вместе с Коваленским заняться переводами с польского.

Морозова, застигнутая войной в Филипповской, на несколько дней появилась в Москве, вырвавшись в каникулы из сельской школы, где работала. Андреев незадолго перед тем переболел паратифом, был не совсем здоров, но помог разузнать о связи с Ленинградом, откуда она ждала вестей, куда рвалась. Сообщение «только через Вологду и не пассажирское, а товарное под вопросом»³³⁷ – вот что удалось узнать. Муж ее, оставшийся в Ленинграде, за несколько дней перед этим – 7 января – умер от голода, о чем она не знала. Морозовой Андреев пишет: «Все время грипплю, бюллетеню, вот и сейчас. Из-за этого не иду в военкомат, откуда уже давно лежит повестка. Дома все без перемен. Плохо, что кончились дрова, новых, вероятно, не будет – базы пусты, – а электричество стали выключать здорово. Двое суток не на чем было стряпать, не говоря уж о холоде и тьме»³³⁸.

Татьяне Морозовой жилось куда труднее. Больная, сказывались последствия энцефалита, от которого едва не умерла, не приспособленная к деревенской жизни, с двумя дочерьми, она работала не только в школе, но и в колхозе. Писала подруге: «В доме родителей мужа валяюсь на каких-то шубах на грязном полу избы. Зима. Ночь. Встаю в четыре утра и ощупью, если нет луны, иду на Караваевку, в школу. Там в темноте затапливаю печи, и начинаются слезы. А вечером, после занятий, пилим с Верой (дочерью, ей было 12–13 лет. – Б. Р.) дрова, пила тупая, сил нет…» Несколько раз она вырывалась в Москву, к школьным подругам, к двоюродному брату, от него забегала к жившему по соседству Даниилу.

В конце апреля из Малоярославца в Москву, благодаря справке о необходимости операции, сумела вернуться Малахиева-Мирович. Зашла к Добровым: «Елизавета Михайловна больна (воспаление легкого). Лежит восковая, похожая на покойницу. Но это ни ей, ни мне не помешало в торжественной радости встречи. Может быть, даже усилило ее. Очень исхудали младшие члены семьи, почернела Шура, позеленел Биша от “московского сидения”. Заострились все углы в лице и фигуре Даниила. Но у всех сохранилась душевная бодрость, чувствуется внутреннее горение»³³⁹. Горение горением, но в семействе начался разлад. На другой день Даниил признался ей «с видом трагического и чем-то стыдного признания: “Я ел собаку”. Оказывается, что и некоторые из его знакомых не только ели фокстерьеров, но и добивались этого как удачи. Где-то добывали за 5 рублей кило. Еще стыднее было Даниилу сознаться, что настал такой период, когда он “ни о чем, кроме пищи, не мог думать”»³⁴⁰.

В июле, после четырехмесячной тяжелой болезни, Елизавета Михайловна, мама Лиля, умерла:

Вторая мать, что путь мой укрывала
От бед, забот, любовью крепче стен,
Что каждый день и час свой отдавала,
Не спрашивая ничего взамен.

С ее смертью дома Добровых не стало.

«Когда мама его слегла, он ездил иногда на рынок – купить для нее один (!) стакан клубники за двадцать или тридцать рублей. Говорил, что она не понимает положения, в противоположность всегдашнему своему характеру, стала капризной и требовательной.