Особенно интересовали Андреева «слухи» о мистицизме Гитлера. В «Розе Мира» он говорит, что «противопоставление себя и своего учения всякой духовности» у него «не отличалось последовательностью и окончательностью». Гитлер «с благоволением поглядывал на поползновения некоторого круга, группировавшегося подле Матильды Людендорф, к установлению модернизированного культа древнегерманского язычества; вместе с тем он до конца не порывал и с христианством». Поощрял «распространение в своей партии очень туманного, но все же спиритуалистического мировоззрения (“готтглеубих”)…». Для Андреева Гитлер стал одним из главных демонических героев мистерии века. И в поэме «Германцы», и в «Розе Мира» он мифологизирован, представая человекоорудием для осуществления замыслов Противобога.
Предполагать, что перед войной и в ее начале Андреев надеялся, что «германцы» принесут освобождение от сталинского режима, никаких оснований нет. Пафос поэмы был не пораженческий и не германофильский, а патриотический. Другое дело, что патриотизм в поэме не советский, взгляд на историю – мистический. В 1943 году в автобиографии, говоря о своем отношении «к советской власти и к войне», Андреев искренне высказал свои взгляды: «Ясно, что германский фашизм я не могу рассматривать иначе как реакционную силу, посягающую на самое существование русской культуры, на самостоятельное бытие русского народа, живым членом которого себя чувствую и сознаю. Я глубоко люблю старую культуру Германии и Италии, немецкую музыку и поэзию, итальянскую живопись и архитектуру. Тем более страшной кажется мне раковая опухоль, возникшая на теле этих культур в лице фашизма и требующая удаления самым жестким хирургическим путем. Поэтому я не мыслю окончания текущей войны иначе, как только при условии полной и безвозвратной ликвидации фашистского режима, вызвавшего такие бедствия, какие были незнакомы до сих пор мировой истории».
В ночь на 24 июня раздался вой сирен, объявили воздушную тревогу. Утром радио разъяснило, что тревога учебная. Но война вместе с немцами стремительно надвигалась на Москву. В сообщениях Совинформбюро говорилось о тяжелых боях и сдаваемых городах: 9 июля – Псков, 16 июля – Смоленск, 15 августа – Новгород, 25 августа – Днепропетровск. К 8 сентября кольцо сомкнулось вокруг Ленинграда. Немцы начали операцию «Тайфун», фронт двинулся на Москву, уже привыкшую к авианалетам.
Первая бомбежка обрушилась на Москву в ночь на 23 июля, когда фугасная бомба попала в Вахтанговский театр, оставив развалины, фугасы и зажигалки падали в арбатских переулках – в Сивцевом Вражке, в Староконюшенном, в Плотниковом. На улицах пахло гарью. Эту ночь Андреев пережил в Переделкине, где в июне, еще до начала войны, Усовы сняли флигелек. Ирина Усова вспоминала:
«Через месяц после начала войны Даня приехал туда к нам с ночевкой, и как раз в этот день, когда стемнело, был первый налет на Москву немецких бомбардировщиков. Лучи множества прожекторов шарили по небу. Как гигантские хоругви, склонялись они то в одну, то в другую сторону, перекрещивались и расходились. И, поймав лучом самолет, уже не упускали его, передвигаясь вместе с ним. А на этот луч вперекрест ложился второй, и так высоко, высоко в небе летела в центре гигантской буквы X крошечная серебряная стрекоза, несущая к Москве смерть. Зрелище было феерическое! Совсем близко от нашего дома, укрытая в лесу, стала бить зенитная батарея… Даня страшно беспокоился и нервничал. Его близкие, его семья там, а он не может туда ехать, так как из-за необходимости затемнения с наступлением темноты поезда уже не ходили.
Но вот там, где Москва, в одном месте появляется и все усиливается свет – зарево пожара! Стало быть, какой-то бомбардировщик прорвался через все ряды зенитных установок и сбросил на Москву бомбу. Данина тревога усилилась. Он пытался понять, над каким местом Москвы зарево, – не там ли, где его дом… Он почти не спал и чуть свет с первым же поездом уехал в Москву. Потом ему, как и всем другим, приходилось дежурить во дворе своего дома на случай попадания туда зажигалок… Когда однажды он был на дежурстве и услышал свист фугасной бомбы, – то кинулся к корпусу своего дома и прижался к его стене, чтобы, если бомба упадет туда, разделить участь всей семьи…»327