Даниил Андреев

Январь 1941 года Андреев был занят оформительской работой, как всегда, срочной. В письме Глебу Смирнову он просит назначенную встречу перенести «на любое число после 25-го», добавляя: «Очень я соскучился – моя жизнь в последние месяцы не дает возможности никого видеть, а я не создан для такого отшельничества!»³¹⁴ Кроме трудов ради хлеба насущного он в эту зиму много писал. Не только роман. Закончил автобиографические записки «Детство и молодость (1909–1940)», писавшиеся давно, исподволь. И снова, вытеснявшиеся прозой, после затяжных пауз пришли стихи. Дописывался давно начатый – еще в 1928-м – цикл «Катакомбы».

Пасха в 1941 году пришлась на 20 апреля. Как всегда, в столовой на черном рояле краснелись в овсе крашеные яйца, на столе высился кулич. Но Пасхальная неделя для Добровых стала похоронной. 23 апреля в 10 утра умер Филипп Александрович. Умер в одночасье, от удара, после приема больного отправившись вымыть руки. «Помню, как Елиз<авета> Мих<айловна>, хватившись его, искала его по всей квартире, – вспоминала соседка. – <…> Несли его по коридору в комнату Дани, где он вскоре и умер. Служили панихиду дома. Все наше переднее и даже часть Малого Левшинского переулка была полна людьми – его больными, очень любившими Филиппа Александровича, и людьми, близкими его семье. Все стояли с зажженными свечами и пели “Христос Воскресе” <…> Мы, все жильцы, единодушно с Елизаветой Михайловной стояли у его гроба. <…> Помню, когда хоронили Фил<иппа> Алекс<андровича> на Новодевичьем кладбище, как радовалась Елизавета Михайловна, что рядом с его могилой растет куст сирени»³¹⁵.

Отпевали доктора в приемной, где он столько лет принимал больных. В доме не только входная дверь, но и все окна были открыты; народ толпился и под ними. Ивашев-Мусатов жалел: собирался, но так и не написал портрет Доброва. Теперь нарисовал его в гробу. «…Получился изумительный рисунок. Какое было лицо у Филиппа Александровича! Оно просто светилось»³¹⁶, – вспоминала стоявшая рядом Алла Александровна.

Присутствовала и Татьяна Усова, уже считавшая себя женой Даниила. Ее младшая сестра писала о докторе:

«Как-то, будучи у Дани, Таня услышала из другой комнаты через коридор звуки рояля.

– Кто это играет?

– Дядя.

– А что это он играет?

– Он импровизирует.

Филипп Александрович сказал:

– Музыка – это стихия, без которой невозможно существование моей души.

Ради того, чтобы прочитать древних авторов в подлинниках, он уже в преклонном возрасте выучил греческий язык.

Как-то он был у больного недалеко от Никитских ворот и зашел к нам. Он был уже глубокий старик, и у него было больное сердце. Мы жили на втором этаже, и все же заметна была сильная одышка, когда он вошел. А большинство же его пациентов жили в старых домах без лифтов, и многие еще выше, чем мы.

– Филипп Александрович, ведь вам уже слишком трудно при таком сердце взбираться по лестницам!

– Ничего, мы, старая гвардия, умираем стоя!

<…> На похороны съехалось много людей, частью даже никому из семьи не знакомых. И выяснилось, что Филипп Александрович многим помогал, чего даже жена его не знала»³¹⁷.

Позже, когда началось «дело» Андреева, следствие охарактеризовало доктора как монархиста, утверждая: на квартире его «в первые годы после революции собирались монархисты, меньшевики и другие вражеские элементы, которые обсуждали активные меры борьбы с советской властью»³¹⁸. Один из следователей заметил: «Этого вашего доктора первым надо было пристроить в наши места…»

С его кончиной семейству жить стало еще трудней. В мае Даниил забежал к Тарасовым. «Принес три бокала – образцы хрустального сервиза для вина. Загнала его необходимость как можно скорее обменять эти остатки прежнего благополучия семьи на сумму, которая дала бы возможность прокормиться в течение месяца. В романтическом восприятии жизни и сердца человеческого рассчитывал, что Алла, зная острую нужду в их доме и болезнь Александра Викторовича, который мог бы приискать какую-нибудь работу, бросится ему навстречу и растроганно, сочувственно-радостно вынесет тут же и вложит ему в руку 1000 рублей (так в скупочной оценили хрусталь). Этого не случилось. И Даниил подхватил чемоданчик с сервизом и унесся»³¹⁹, – сочувственно писала в дневнике баба Вава.

Перед началом войны в Москве появилась Татьяна Морозова, остановившись у их одноклассницы Екатерины Боковой. Она с дочерьми на лето ехала в деревню Филипповскую, к родителям мужа. Они увиделись. Ее огорчил его «скверный вид». Она писала о встрече одноклассников, кисовцев: «Один вечер собрались у Кати Даня, Галя, Тамара, Борис и я… Даниил в тот вечер беседовал с моими девочками, которые прилипли к нему, они ему понравились настолько, что ему захотелось приехать к нам в деревню. Жаль только, что с Даниилом как следует поговорить не удалось…»³²⁰

12. «Германцы»