Даниил Андреев

«Написана она была в самом начале войны, когда еще не доходили слухи о фашистских зверствах. А о Гитлере Даня знал только, что он мистик, вегетарьянец, что проводит какие-то мистические сеансы, на которых беседует с Гением немецкой расы… Это все сочувственно заинтриговывало его. В поэме сперва перечислялось все прекрасное, созданное этой многогранной нацией: Байрейтские музыкальные празднества, торжественно-радостное, как нигде в другой стране, празднование Рождества: “Если от Вислы до Рейна праздник серебряный шел”; образы Лоэнгрина и Маргариты: “где по замковым рвам розовеет колючий шиповник, где жила Маргарита и с лебедем плыл Лоэнгрин”.

Затем идет начало войны, с постоянным жутким рефреном: “К Востоку, к Востоку, к Востоку!”»³²⁴

Фрагменты поэмы войдут в главу «Русских богов» «Из маленькой комнаты», в первом варианте называвшуюся «Предбурье». За ней следовал «Ленинградский Апокалипсис». В нем его собственный военный опыт. Кроме четырех упомянутых Усовой стихотворений в поэму, видимо, еще входили «Враг за врагом…», «Не блещут кремлевские звезды» и, может быть, «А сердце еще не сгорело в страданье…». В поэме он называет немцев народом-тараном «чужих империй», народом, который «воет гимн, взвивает флаги». Война – мистический жернов возмездия, перемалывающий судьбы и народы.

Но в «Германцах» присутствовало и видение Германии Парсифаля, Гёте, судя по черновым, случайно уцелевшим строфам:

Германия взошла на небо
Не поступью ландскнехтов буйных,
Не бурей на ганзейском рейде,
Не шагом вкрадчивым купца:
Она взошла…
Тропой вдоль речек тихоструйных,
Где нянчил добрый фогельвейде
Осиротелого птенца.

На таких строфах и зиждились обвинения поэта на следствии в «пронемецких настроениях».

Написав «Германцев», Андреев читал поэму друзьям. Василенко, с которым после начала войны они встречались редко, запомнились строфы о «бесах, носящихся вокруг мавзолея Ленина». В начале войны, вспоминал Виктор Михайлович, «мы не верили в немецкие душегубки, в звериное лицо фашизма». Но Андреев знал высказывания Гитлера не только по советским газетам, но и хотя бы по цитатам Сикорского, и разглядел в нем демонические черты. Пусть вождь нацистов умел «в случае надобности говорить языком Иммануила Канта, автора трактата о вечном мире»³²⁵, так ведь этот же язык при надобности использовал и Сталин. В начале поэмы появляется тот «страшнейший» демон, в котором угадывается уицраор «империи-тирании», как поэт определял государство Гитлера. «Стоногим спрутом» демон явился не сразу, вырастая из уязвленного ультимативным Веймарским миром национально-патриотического чувства, постепенно превратившись в загромыхавший над Германией «истошный рев Хайль Гитлер»:

Он диктовал поэтам образы,
Внушал он марши музыкантам,
Стоял над Кернером, над Арндтом
По чердакам, в садах, дворцах,
И строки, четкие как борозды,
Ложились мерно в белом поле,
Чтобы затем единой волей
Зажить в бесчисленных сердцах:
Как штамп, впечататься в сознание,
Стать культом шумных миллионов…

Образ Гитлера в поэме мог быть еще неясен, еще задаются вопросы, кто он:

Провидец? пророк? узурпатор?
Игрок, исчисляющий ходы?
Иль впрямь – мировой император,
Вместилище Духа народа?
Как призрак, по горизонту
От фронта несется он к фронту,
Он с гением расы воочью
Беседует бешеной ночью.

Гитлера, как и Сталина, Андреев считал порождением «демонического разума». Гитлер «не проходимец без роду и племени, а человек, выражавший собою одну – правда, самую жуткую, но характерную – сторону германской нации. Он сам ощущал себя немцем плоть от плоти и кровь от крови. Он любил свою землю и свой народ странною любовью, в которой почти зоологический демосексуализм смешивался с мечтою – во что бы то ни стало даровать этому народу блаженство всемирного владычества…». В то же время «другие народы были ему глубоко безразличны».

Во время войны, 20 января 1944 года, историк Веселовский, осмысляя связь событий, писал: «К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? Немецкий и коричневый фашизм – против красного. Омерзительная форма фашизма – в союзе с гордым и честным англосаксом против немецкого национал-фашизма. <…> Все карты спутаны, над всем царит волевой авантюрист-проходимец без вчерашнего дня и без будущего»³²⁶. Но и Веселовский называет проходимцем не фюрера.