Даниил Андреев

Коваленский, в 1940 году удивлявшийся немецким победам, считал, что немцы ведут борьбу за крылатость европейского духа против материалистического сознания, господствующего в СССР, против мирового мещанства Америки и Англии и рано или поздно столкнутся со сталинской тиранией. К сообщениям о зверствах фашистов, как и многие, относился недоверчиво. Советская пропаганда давала обратный эффект, рождая не только невероятные слухи, но и мифы. В долгий мир СССР с Германией Гитлера, несмотря на договор о ненападении, мало кто верил.

Андреев войну предчувствовал и пытался «за грядущими войнами / Смысл разглядеть надмирный». В 1937-м писал:

Войн, невероятных, как бред,
Землетрясений, смут
В тусклом болоте будничных лет
Выросшие – не ждут…
Жди. Берегись. Убежища нет
От крадущихся минут.

В его библиотеке была, следует полагать, внимательно прочитанная книга польского генерала Сикорского «Будущая война»³²¹, написанная в 1934-м, в русском переводе изданная в 1936-м. Генерал делал вывод, что война не за горами, что она будет всеобщей и для стран, в нее вовлеченных, станет «вопросом жизни и смерти», что малейшие упущения в подготовке к обороне приведут «к неминуемой гибели»³²². Главным виновником войны предполагалась Германия. Сикорский цитирует «Мою борьбу» Гитлера, его слова о грядущем господстве германской империи на земном шаре. Фюрер называл пацифистов «слепыми» и «плаксивыми», говорил о победном мече «властвующей нации», стремящейся завоевать мир «во имя интересов внешней культуры». Книга Сикорского о близкой войне помогала представить ее приближение. В апокалипсических стихах Андреева 1937 года воздух не только расстрельных ночей, но и ожидание войны. В 1941-м, видимо до ее начала, он писал, ожидая, когда «засвищет свинцовая вьюга»: «Учи же меня! Всенародным ненастьем…»

Судя по одному из «Протоколов допроса», следствие заставило Андреева признаться в том, что он «в 1941 году знал о существовании антисоветской организации, ставившей своей целью захват власти». Следователи обвиняли его в связях с неведомой организацией. Обвинение основывалось на знакомстве с Малютиным, и хотя доверять протоколу, ведшемуся майором МГБ Кулыгиным, а тем более его формулировкам нельзя, но разговоры с Малютиным действительно происходили, и отношение к войне в ее первые дни могло быть не таким, каким стало через несколько месяцев.

«В один из первых дней войны, – признался допрашиваемый, – ко мне на дом неожиданно днем явился Малютин и начал со мной вести более откровенный разговор о текущих событиях. Он констатировал общность наших антисоветских взглядов и заявил, что “настало время перейти от слов к делу”… Он заявил тогда мне, что считает фашистскую Германию призванной явиться историческим орудием, которое ликвидирует в России Советскую власть, в результате чего власть перейдет в руки антисоветских группировок, стремящихся к установлению в стране “парламентарного строя”. Поэтому он стоит за поражение Советского Союза в войне с фашистской Германией. Я высказал сомнение в том, что Германия может обеспечить создание парламентарного строя в России».

«Следствие располагает данными о том, что Малютин, – настаивал майор, – сделал вам конкретные предложения». На это Андреев ответил: «Вполне конкретных предложений сделано не было, но я из слов Малютина мог заключить, что он подразумевал мое участие в идеологическом или художественном руководстве в намеченном этой организацией правительственном аппарате». На следующий вопрос: «Как вы отнеслись к предложению Малютина?» – он ответил вполне искренно: «Отрицательно. Я заявил Малютину, что у меня для такой деятельности нет ни опыта, ни склонности, ни способности. Я указал, что считаю себя писателем и хотел оставаться таковым в дальнейшем. Кроме того, я выразил Малютину свои сомнения в том, что победа фашистской Германии может явиться вполне положительным фактором для России». На утверждение, что следствие знает, что он стоял «на пораженческих позициях» и рассчитывал «на фашистскую Германию как на силу, способную уничтожить Советскую власть», судя по протоколу, он признался: «Да, в дальнейшем я стоял на пораженческих позициях, но в начале войны я еще не мог определить своего отношения к событиям»³²³.

С начала войны он стал писать поэму «Германцы». Его всегда увлекал, по слову любимого поэта, «сумрачный германский гений», внятный в «Нибелунгах» и в Гёте, а особенно в Вагнере. Когда гитлеровские армии двинулись на Россию, на СССР, «германский гений» превратился в смертоносный шквал, и над завоевателями мерещилось знамя беспощадного Одина. Поэма писалась, следуя ходу военных событий. Понимание происходящего менялось, делалось глубже. О впечатлении, производимом поэмой, Ирина Усова, слышавшая «Германцев» в начале войны, вспоминала: