Дальгрен

– Ну… – Фрэнк на него посмотрел. – Язык крайне искусственный. Между ним и подлинной речью – никакой динамики, никаких отношений даже. Большинство стихов высокопарны и чрезмерно эмоциональны… в том, что все они искренны, я не сомневаюсь. Но одна искренность без мастерства обычно дает слащавость. Эмоциональный фокус нулевой, и то, что могло быть интересным, оборачивается каким-то мелодраматическим гран-гиньолем. В итоге выходит довольно банально. Метод клишированный, стилистика нередко тоже. И стихи скучные. – После паузы, в которой Шкет перебирал все многообразие своих неприятных чувств, Фрэнк продолжил: – Слушай, ты мне сам как-то сказал, что пишешь стихи всего пару недель. Ты правда думал, что вот ты такой засучил рукава – и первые же тексты достойны прочтения? Чуточку маловероятно, не находишь? Меня-то, пожалуй, больше всего задевает вот это все. – Он обвел рукой гостей по обе стороны моста. – Тэк обмолвился, что вы с ним сверстники – ты на два года старше меня! Шкет, тут большинство считает, что тебе лет семнадцать-восемнадцать! Возраст, плюс эти Ангелы Ада для бедных, плюс слухи про твои извращения – люди явились на спектакль. Для большинства «Медные орхидеи» – это как выступление говорящей собаки. Говорящая собака так замечательна сама по себе, что им по барабану, о чем собака говорит.

– Ын… – Шкет имел в виду: «А». – И ты, – чего он тоже в виду не имел, но не умолк, желая удостовериться, – считаешь, что стихи у меня неважные?

Фрэнк сказал:

– Я считаю, они очень плохие.

– Ух, – серьезно сказал Шкет. – И ты считаешь, для этих людей они больше ничего не значат?

– Для большинства, – Фрэнк опять возложил на перила закаменевшую руку, – поэзия не значит ничего. Но из того, о чем ты говорил мне в баре, – что ты читаешь, что чувствуешь, – я так понял, для тебя она кое-что значит. Отчего я тут так старательно и сажусь в лужу.

– Да нет, – сказал Шкет, – ты говори, – а в мыслях: но он ведь и не замолкал, нет?

Шкетова тень отрезала Фрэнку пол-лица и половину лиловой рубашки.

– Нынешняя поэзия разнообразна, – Фрэнк моргнул видимым сощуренным глазом, – и, вероятно, судить глупо. Есть много разных направлений. И конечно, лично я одни предпочитаю другим. Скажу честно: то, чем тщатся быть твои стихи, мне и в лучших проявлениях малоинтересно. Поэтому, наверно, вообще не стоило открывать рот. Слушай, я не сужу. Я описываю свой личный отклик. Видимо, я пытаюсь сказать вот что: насколько я понимаю – а я признаю, что пристрастен, – вполне ясно, чего ты в своих стихах добивался. И вполне ясно, что ты и близко не подошел. Последний стих, тяжеловесным пятистопным ямбом, – ну, вот он, может, и хороший; а может, и нет – я не знаю. Он не поддается прочтению. – Улыбнулся Фрэнк бледно. – Но в этом-то и загвоздка, согласись.

Шкет закряхтел – хотел изобразить вежливое согласие. Вышло скорее так, будто ему локтем заехали в печень. И я, подумал он, так звучать не хочу.

– Может, как-нибудь у Тедди, например, мы вместе прочтем стих-другой и ты объяснишь, что, по-твоему…

– Нет. – Фрэнк затряс рукой (растопырив пальцы) и головой (морща лицо). – Нет-нет-нет. Тут не в том… Слушай, я не могу тебе сказать, как быть поэтом. Я могу только сказать, что думаю. Все.

Шкет снова закряхтел.

– И не более того.

А теперь надо поблагодарить? – озадачился Шкет. Благодарят за комплименты.

– Спасибо. – Получился наиосторожнейший вопрос.

Фрэнк кивнул, снова посмотрел через перила.

Шкет обошел его, прошагал до конца моста. На полпути – как будто судорога: почудилось, что Фрэнк вот-вот тронет его за плечо. Шкет повернулся и, поворачиваясь, сообразил, что это рвется наружу некое по-прежнему незыблемое зерно абсолютной неприязни. Лицом к огням «Мая», Шкет не различал, на него смотрит Фрэнк или в сторону.

Щурясь, Шкет проглотил не облеченную в слова мысль и зашагал высокими тропами «Января», откуда открывался вид на многолюдную террасу.

Они все, думал Шкет, пришли ради меня! Ему было до смерти неловко. Улыбка Фрэнка… с ней критика звучала так, будто Фрэнку что-то сошло с рук. Ну, его слов это не отменяет. Кто-то, припомнил Шкет, не припомнив, впрочем, кто, говорил, что стихи понравились… и решил, что об этом сейчас думать не хочет. Но от этой решимости случилось извержение памяти о семи других реакциях: недоумение, равнодушие, интересы мимолетные и прочие. Шкет припомнил затейливую уклончивость Новика и почуял, что она выдавала – не столько Новик выдал, сколько сам Шкет заподозрил – то, что поэт пытался сказать, а он не смог понять.

– Это как… – вслух начал он, услышал себя и рассмеялся. Это было как той ночью в парке, когда нафантазированная слава навалилась на него таким грузом, что невозможно было писать.

Он опять рассмеялся.

Какая-то парочка заулыбалась и закивала.

Едва он их заметил, его лицо сложилось в удивление. Но они прошли мимо.

Охота выпить, подумал он и заметил, что уже направляется к бару. Правда очень охота выпить.