Дальгрен

Возле однокрылой статуи, рухнувшей среди колючих растений, лежал на спине и храпел черный охранник, с которым они болтали снаружи, – ствол ружья на животе, приклад на линолеуме. Гипсовые отпечатки на полу, опрокинутые стулья и разбросанные бутылки на миг сложились в картину пьяной перестрелки – и ствол обвел зал за считаные мгновенья до того, как охранника вырубило, – но выщербин от пуль Шкет не увидел.

И никого не увидел на балконе.

На стуле у дальней стены, закутанный в абсурдную шинель, другой обитатель зала качнулся, застыл, выпрямился, опять качнулся, снова застыл под углом, отрицавшим силу земного притяжения.

– У него что, гироскоп внутри? – спросил Флинт.

– Скорей герыча полвесла.

Флинт рассмеялся.

В коридоре прежде закрытая дверь на лестницу была приотворена.

– Пошли позырим? – спросил Флинт.

– А то, – ответил Шкет.

Флинт дважды ущипнул себя за широкий нос, втянул губы, прочистил горло и зашагал вниз.

Шкет пошел следом.

Дверь внизу открыта. Шкет наступил на «Вести» – газета под низким сквозняком (грязная лестница холодна; труба перил теплая) спорхнула вниз. На последней ступеньке зашуршала под сапогом.

Флинт остановился в дверях; Шкет подошел.

Диван раздвинули. Под сбитым одеялом, открывшим маленькие бледно-кофейные груди с капельками темных сосков, спала костлявая кирпичноволосая девушка, которая была с Джорджем, – шея обмотана кольцами оптической цепи.

От стеклянного абажура прикроватной лампы отломился треугольник. Клин света, сплавившись с плотью и постельным бельем, едва касался ареола на высоте ее ветреного дыхания.

– Эй, ты смотри-ка! – прошептал Флинт и заулыбался.

Шкет подышал с нею в такт, покачиваясь на нижней ступени; ноги пришлось расставить пошире.

– Тебе как такое попробовать?

– Я бы и от двух добавок не отказался, – ответил Шкет. – А где Джордж?

– Да он, небось, с другой пошел… – Напряженный Флинтов шепот взмыл до фальцета и съежился.

А затем:

– Вы что тут, блядь, забыли?

Она села рывком: лицо сонное, лицо злое – точно два кинокадра подряд.

– Господи боже, дамочка, – сказал Шкет, – мы только посмотреть.

– Ну и насмотрелись уже! Валите нахуй, ну? А куда все подевались? Ну-ка, оба, марш отсюда!

– Деточка, не надо так, – сказал Флинт. – У тебя дверь стояла нараспашку…

– Этот псих, что ли, дверь не запер?.. – Она потянула на себя простыню, опустила руку с кровати и взмахнула какой-то шмоткой. – Всё. Пошли вон. Вон! Вон! Я серьезно. Вон!

– Слушай… – Шкет угрюмо размышлял о связанных с изнасилованием затруднениях (врасплох застало воспоминание о том, как держал в охапке окровавленного пацана; он опять сдвинул ноги); интересно, о чем размышляет Флинт. – Может, если ты перестанешь орать, мы чуток обсудим; вдруг ты передумаешь…

– Да ты сдохнешь скорее! – Она вытрясла из постели помятые спортивные штаны, скинула ноги на пол и сунула их в штанины. – Не знаю, что вы там задумали. Но только попробуйте – и получите по жопе очень больно!

– Никто никому делать больно не хочет… – Шкет осекся, потому что Флинт смотрел в окошко под потолком. Шкет почувствовал, как сминаются щеки, как изумление давит на лоб.

Девушка открыла было рот, но сказала только:

– А?

Туманный воздух снаружи посветлел, посинел.

Флинт развернулся и ринулся вверх по лестнице.

– Эй! – Шкет бросился за ним.

Убегая, он слышал, как она сражается с туфлями.

Шкет пронесся по коридору, выскочил наружу.

Флинт футах в десяти от входа озирал улицу.

Шкет подошел, остановился, оглянулся на шаги: она остановилась за порогом, высунулась, кривя лицо.

– Господи всемогущий, – тихонько сказала она, переступила порог и запрокинула голову. – Это же… светает!

Первым делом Шкет подумал: слишком быстро. Неровные крыши спускались бледнеющим клином, чью вершину размазывал дым. Шкет смотрел, ждал вспышки бронзовых огней. Но нет: дуга зримого неба, хотя и вылепленная, выпачканная дымными клубами, была темно-синяя – только нижняя четверть посерела.

– Слышь чё. – Флинт глянул на Шкета. – Устал я как собака. – Под одним глазом по темной щеке текла вода. Флинт сморгнул и снова обернулся к утру.

Шкета подрал мороз. Все драл и драл. Я не верю в его реакцию, подумал он, припомнив самый поздний ночной телесериал – слезливое осознание хрупкой героиней зарождающейся любви вызвало у него такие же вопросы. Я гоню, потому что рядом со мной стоит ниггер, который вот-вот зарыдает, и эта еще в дверях, до того перепуганная и растерянная, что я сейчас… Нет, дело не в рассвете. Нет.

Но мороз все драл и драл его, трепал плоть, пока не стали запинаться даже мысли. Озноб наждачкой ходил по хребту. Ладони гудели. Шкет раскрыл рот, и глаза, и руки мешанине текучей зари.

5

Воскресенье, 1 апреля 1976 года. Имеется причина поговорить об этом на второй полосе, не выделяя феномену центральный заголовок, на который он вполне мог бы претендовать. Мы, однако, попросту не готовы собственным потрясением подкреплять истерию, что воцарилась в городе под сим миазматическим выбросом.

Это мы видели своими глазами.

Но в городе, где обитаем мы, приходится усомниться в достоверности и таких показаний.