Дальгрен

Отшкуренное тиковое дерево носа и щек Джорджа, его толстые губы сморщились, как кора тсуги, плоскости вокруг глаз и грязно-костяных зубов сместились, сложившись в гримасу плюс-минус в зазоре между иронией, весельем и пренебрежением – выражение лица с первого плаката у Тэка.

– Сюда много белых девочек приходит меня искать.

– Ее имя рифмуется со «сколько у нас лун», и она… – правый кулак сжался, кончики пальцев и костяшки заскребли по джинсам, – из-за тебя убила своего брата. Джордж? У нее был плакат, где ты большой, и черный, и голый, а он, ее младший брат, увидел. Увидел плакат, стал ее дразнить – знаешь, что младшие братья порой вытворяют, Джордж? Он дразнил ее и хотел на нее наябедничать, понимаешь? Рассказать ее матери, ее отцу; а она боялась, если он наябедничает, они узнают – узнают, что не только в плакате дело; узнают, что один раз она тебя отыскала; узнают, что она ищет тебя снова. Ее старшего брата они уже грозились убить. Уже. И он сбежал. И она его толкнула, младшего, в шахту лифта – а там шестнадцать, семнадцать, восемнадцать этажей!.. Я не очень… помню! – Шкет потряс головой. В ней что-то трепыхнулось – не боль; и опять. – Ох господи… кровь! Я весь был в крови. Пришлось доставать его из подвала – прямо в охапку взять. И тащить наверх. Когда он погиб. Но… это было ради тебя! Она поэтому… поэтому так! И поэтому я… – Трепыхание обернулось болью. – Она мне сама сказала. Сказала, что боялась, как бы он не наябедничал. И что она… – Шкет шагнул прочь, шагнул снова, потому что первый шаг вышел шаткий, и он выровнялся на втором. Оглянулся.

Джордж смотрел точно из длинного тоннеля, где в стенах плавали равнодушные лица, черные и бурые.

Глаза его взорвутся расцветшими маками, подумал Шкет. Зубы вылетят грудой выплюнутых алмазов. Язык его змеей пропетляет ко мне, одолеет ярды, что разделяют нас, почти коснется моего рта и рассеется розовым дымом. Пар двумя столбами забьет у него из ноздрей…

Во взгляде у Джорджа читалась – и, узнав ее, Шкет повернулся прочь, шарахнулся прочь – снисходительность, какую приберегают для безумцев.

Это ли, подумал Шкет (тем временем произнося: «Эй, извини, слышь…» – и хлопая кого-то по плечу, в которое врезался), одно из тех мгновений, что мгновенно же канут из памяти, куда канули цель моя, и возраст, и имя? Он просочился между двумя; затем кто-то, смеясь, придержал его за плечо и подтолкнул дальше. Щекой и обеими ладонями Шкет налетел на тонкие металлические поручни, взялся за них, запрокинулся, поглядел вверх.

Кто-то сходил по спиральной лестнице. Лысый толстяк (чья кожа теперь больше смахивала на промасленную вощанку) в комбинезоне с нагрудником спустился, прошел мимо, шагнул со звенящих черных треугольников, что вились вкруг шеста все выше, уходили в открытый квадратный люк в полу балкона…

Когда Шкет опустил глаза, толстяк уже бочком пробирался меж бродивших по залу людей.

– Ты нормально?

– Да, я… – Шкет обернулся.

– И хорошо. – Подошел Флинт – чуть приторможенной припрыжкой. – Я просто спросил, ну?..

– Я нормально… – Но его знобило; на шее, на руках, на щиколотках высыхал пот. – Ага.

Флинт большим пальцем провел по ремню. Винил распахнулся, открыл аппендицитный шрам на темной матовой коже, снова закрыл.

Сквозь спиральные перила просыпался многоголосый белый смех.

Флинт и Шкет разом задрали головы, разом опустили.

Фонарь высоко на стене мягкими бликами измазал руки Флинта, резкими – исхлестал его жилет, световым контуром – до того ярким, что Шкет сощурился, – обвел лепесток орхидеи на оцепленной и внахлест окованной груди.

– Позырим? – спросил Флинт.

– Там вроде народ из парка. – Шкет поджал губы, снова посмотрел вверх; вдруг перескочил поручень и зашагал вверх по ступеням – одна рука на захватанном шесте, другая ведет по перилам. Флинт, шагая следом, то и дело кулаком на перилах пихал Шкетов кулак. На предпоследней ступеньке носком сапога пнул Шкета в голую пятку.

Из затененной будки в начале прохода Шкет оглядел уступы кресельных рядов. Расслышал дыхание Флинта над ухом.

Они сидели – шестеро, нет, семеро – чуть поодаль от балконных перил. Двое мужчин на втором ряду, между ними с третьего склонялась блондинка – Линн, которая сидела подле Шкета у Ричардсов, у которой он отнял воздушку в «Эмборики».

Рядом с ней, сцепив руки на стволе ружья, расположился высокий кудрявый мужчина. Он наклонялся вперед; дуло торчало выше головы; похоже, он задремывал.

Еще один мужчина все смеялся.

А еще один сказал:

– Где эта чертова теткина псина? Эй… – Он приподнялся, оглядел пустые сиденья: – Мюриэл! Мюриэл…

– Ради бога, Марк, посиди спокойно! – сказала Линн в зеленом платье.

Мужчина в поношенном замшевом пиджаке сказал:

– Интересно, где эта чертова тетка. Должна была вернуться… – Конец реплики заглушили смех и аплодисменты снизу – видимо, плоды пасторских трудов, но Шкету с балкона было не видно.

Один мужчина стукнул соседа. Другая женщина, в сползшей с плеча балахонистой блузке, с хохотом их разнимала.