Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Я уже затрагивал, и не раз, вопрос о природе рациональной свободы, однако собираюсь сделать это снова, пусть даже с риском в чем-то повториться. Учитывая, сколь радикально стандартное позднемодерное понятие свободы (мы можем назвать его «либертарианской» моделью) отличается от понятия свободы в древней и средневековой интеллектуальной культуре, я хочу достичь в этом вопросе полной ясности. Поэтому здесь мне хочется собрать все те незавершенные мысли, которые до сих пор я по мере продвижения вперед просто оставлял позади, и попытаться соединить их в несколько более целостную картину. Замечу, что для понимания рассматриваемых здесь логических проблем нет необходимости заранее соглашаться с каким-либо аспектом христианского вероучения; но если окажется, что кто-то изначально признаёт определенные моменты, присущие христианскому ви́дению реальности, то этого будет уже достаточно для того, чтобы счесть мои доводы убедительными. Прежде всего, христианин в известной степени обязан верить, что разумные духи обладают определенной, присущей им природой: мы сотворены соответственно божественному замыслу, по божественному образу, направлены к божественной цели, и потому осуществляемся в самих себе лишь постольку, поскольку можем достичь совершенства своих природ в единении с Богом. Только в этом состоит наше истинное счастье. Это неизбежно помещает христианскую мысль внутрь классической моральной и метафизической традиции, исходящей из того, что подлинная свобода заключается в реализации сложной природы в ее собственном, свойственном ей благе («интеллектуалистская» модель свободы, как я назвал ее выше). Свобода есть способность существа успешно развиваться в качестве того, что оно есть по своей природе, всё полнее становиться тем, что оно есть. Свобода желудя есть беспрепятственное вырастание в дуб. Свобода разумного духа есть его осуществление в единении с Богом. Поэтому свобода никогда не есть просто «отрицательная свобода» неопределенной открытости всему; если бы рациональная свобода состояла в простой неопределенности воли, невозможно бы было провести сколько-нибудь полезное различие между личностным действием и совершенно безличным импульсом или чистой случайностью. И это античное и христианское понимание свободы требует веры не только в реальность тварных природ, которые, чтобы быть свободными, должны успешно развиваться, но и в трансцендентное Благо, к которому необходимым образом направлены разумные природы. Быть полностью свободным означает быть соединенным с той целью, для которой были изначально созданы наши природы и по которой, в сокровеннейших глубинах нашей души, мы непрестанно тоскуем. Всё, что отделяет нас от этой цели, даже если это наша собственная способность выбора, есть форма порабощения иррациональному. Мы свободны не потому, что можем выбирать, а только когда сделали хороший выбор. А чтобы сделать хороший выбор, мы должны всё яснее видеть «солнце Блага» (если воспользоваться красивой платоновской метафорой), а чтобы яснее видеть, мы должны продолжать делать хороший выбор; и чем более мы освобождаемся от иллюзий и капризов, чем более наша воля проникается Благом и откликается на него, тем более совершенным становится наше зрение и тем менее на самом деле необходимость выбирать. Именно поэтому Августин мог сказать, что осуществлением свободы для разумного творения будет достижение не той свободы, что традиция приписывает Адаму и Еве, которые были просто «способны не грешить» (posse non peccare), но свободы подлинной – быть полностью «неспособными грешить» (non posse peccare). К этому состоянию человек может прийти, только когда его природа настолько свободна от заблуждения, что уже ничто не может помешать ей в достижении и обретении той единственной цели, которая может осуществить эту природу: Бога. Только тогда разумное существо не есть раб неведения и заблуждения.