Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Впрочем, для христианского мышления это не редкость, и уже с давних пор. Снова приходит на ум ослепительный пример – защита Фомой принадлежащей Петру Ломбардскому (поистине садистской) идеи, будто знание о мучениях про́клятых приносит святым на небесах дополнительное блаженство. Однако было бы нечестно возлагать вину на столь поздний период христианской истории. Как я упоминал в Первом рассуждении, подобное озлобление, вероятно, можно наблюдать задолго до времени Августина у более раннего североафриканского отца, Тертуллиана, обещающего, что однажды христиане не будут преследуемы и даже, напротив, смогут возликовать при виде погибели нечестивых. Хотя почему-то бо́льшая оторопь охватывает, когда всё это предстает в ослабленной до бесчувственной невозмутимости формулировке Фомы, в форме столь сдержанной и равнодушно-бесстрастной, что можно предельно ясно увидеть, с какой серьезностью даже блестящий мыслитель может начать принимать заскорузлое моральное слабоумие за простой здравый смысл. И всё же Фома не виноват (по крайней мере, виноват не во всём). Он был жертвой не только порочного нарратива, но и скрупулезности собственного ума. Считая себя обязанным признавать учение о вечности ада, он должен был каким-то образом его осмыслить. Однако он верил также, что ви́дение Бога блаженной душой должно быть не чем иным, как непосредственным знанием Истины; оно не могло, следовательно, подразумевать какую-либо степень неведения реальности. Поэтому для него, разумеется, было несомненным, что святые на небесах, погруженные в экстатическое созерцание божественной сущности, должны иметь при этом и полное знание о творении во всех его измерениях, включая ад. Он также верил, что все деяния Божьи имеют цель, причем цель, подобающую собственной вечной благости Бога. И он, разумеется, не сомневался, что радости блаженного ви́дения должны по своей природе быть совершенными и потому не омраченными ни малейшей тенью печали или сожаления. Таким образом, чтобы подтвердить, что страдания про́клятых – не только сами по себе, но и как то, о чем известно святым, – должны способствовать некоему благу, он едва ли мог прийти к какому-либо иному заключению, нежели то, которого он достиг. Это было, разумеется, чудовищное и противоречивое заключение, но достаточно находчивый богослов обычно способен обойти таковое с помощью простого приема: лишив такие слова, как «справедливость» и «любовь», всякого вразумительного содержания, а затем опять применив их к повествованию в их теперь уже обновленно-податливых и уместно-бессмысленных формах.