Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Наиболее впечатляющей и завершенной альтернативой ви́дению Григория, дошедшей до нас от золотого века отцов Церкви, несомненно было бы, как я уже отмечал, воззрение Августина. О граде Божьем представляет собой наиболее систематическое, блестяще построенное, изящно написанное изложение Евангелия не как славного эпоса об избавлении и восстановлении, каким оно было для Григория и других, мысливших сходно с ним, но как необычной и захватывающей трагикомедии, в которой царящая тьма рассеивается лишь отчасти и которая заканчивается не совершенной гармонией всего сущего (как представлял себе Григорий), а скорее предельным разделением и неразрешимым диссонансом между царством ослепительной красоты и царством бездонного страдания. Это изложение величественно, сурово и в чем-то прекрасно. И как я разъяснял до сих пор и продолжу разъяснять ниже, у меня имеется немало причин интеллектуального и критического характера, чтобы отвергнуть рассказываемую Августином историю, по крайней мере на ее завершающих стадиях, – немало философских недовольств по поводу нее, немало возражений в адрес стоящей за ней библейской герменевтики и тому подобное, – однако в конечном счете важнейшей для меня является самая что ни на есть спонтанно-эмоциональная причина: это история, которая, на мой взгляд, низводит всё существование к жестокой бессмыслице. Если эта история и впрямь, как ей предрекают Августин и неисчислимое множество других в последующие столетия, заканчивается тем, что большинство – или хотя бы очень многие, или даже всего несколько – существ предаются вечному мучению, и если эта история подразумевает также, что Бог свободно и без какой-либо нужды сотворил мир, зная, что итог будет таким, тогда у христианства нет для возвещения никакого «евангелия» – никакой «благой вести». Есть лишь ужасная истина о чудовищном божестве, правящем злым миром, само существование которого есть акт жестокости, – истина, бессмысленно украшенная дополнительным, почти карикатурным в своей незначительности, элементом повествования: произвольным спасением нескольких избранных душ, которые даже ни в каком особом смысле не заслуживают этой привилегии (иначе благодать не была бы благодатью, а абсолютная власть не была бы абсолютной властью). Это поистине самое жуткое «дисангелие», какое только можно себе представить, самая прискорбная весть, когда-либо посланная миру, и без того уже чрезмерно обремененному незаслуженными страданиями. Верить в нее даже отчасти – значит иметь все необходимые основания для того, чтобы отказаться от продолжения рода и относиться к миру с ненавистью, соперничать с которой не мог бы даже самый мрачный «гностический» дуализм. А уж чтобы верить в нее безоговорочно, нужно на каком-то уровне утратить способность четко различать между любовью и злобой.