Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Впрочем, как бы мы ни интерпретировали отдельные термины, никогда нельзя забывать, что весь набор смысловых ассоциаций, которые мы привносим в эти выражения, полностью оторван от религиозного мира времени Христа и особенно от эсхатологических ожиданий этого мира. Представляется совершенно несомненным, например, что слова aiōn и aiōnios часто используются в Новом Завете как своего рода отсылка к ‘olam ha-ba, «грядущему Веку», то есть Веку Божьего Царства, или той, ныне сокрытой в Боге, космической реальности, которая будет явлена в конце истории. Во всяком случае, представляется достаточно несомненным, что в Новом Завете, и особенно в учениях Иисуса, прилагательное aiōnios есть эквивалент чего-то подобного выражению le-‘olam; однако столь же несомненно, что такое употребление невозможно выделить из языка ‘olam ha-ba без того, чтобы оно отчасти утратило ту особую значимость, которой оно определенно обладало во время Христа. Так что это вопрос не о том, сколь долго, но скорее о том, когда или в какой рамке реальности, то есть в какой области внутри или за пределами истории.

IV

Впрочем, возможно, в другом, не менее важном, смысле это вопрос о происхождении или природе. Во всяком случае, в Евангелии от Иоанна нередко складывается впечатление, что определение aiōnios указывает не на большу́ю продолжительность и не просто на некий век, который хронологически сменит нынешний, а скорее на божественную область реальности, которая вступила в космос «свыше», вместе с Христом. Я даже склонен считать, что Евангелие от Иоанна употребляет это слово примерно так же, как его использует в Тимее Платон: для обозначения наднебесной области, свободной от непостоянства и смертности, присущих земной области здесь, внизу. В любом случае, однако, если рассматривать Четвертое Евангелие как своего рода второе осмысление личности Христа, как богословский комментарий к спасительному действию Бога внутри падшего времени, то обнаруживаешь, что его язык словно бы неодолимо указывает в направлении исчезновения различия между окончательным судом над всем и судом, претерпеваемым Христом на Голгофе, или между жизнью грядущего Века и жизнью, которая непосредственно предстает в воскресшем Христе, или даже между вознесением Христа на крест и его окончательным возвышением над всем как Господа и Бога. Я не имею в виду, что в этом Евангелии эсхатологический горизонт истории стирается; он сохраняется, но также совершенно определенно в некотором смысле переносится в «здесь и сейчас» как божественная реальность, которая не просто следует падшей истории, но, напротив, всегда пребывает над нею. Иоаннова эсхатология столь всецело осуществляется в настоящем, столь имманентна, что, возможно, внутри исторического времени от этого эсхатологического горизонта остается только обещанный глас Христов, который однажды воскресит мертвых. Впрочем, возможно, даже и он уже прозвучал: «Лазарь, выходи». Так или иначе, не очевидно, что Четвертое Евангелие предвещает какой-то «последний суд» в смысле подлинного дополнительного суда, достигающего большего, чем уже свершившееся во Христе. Поэтому, быть может, другое, еще лучшее, «претеристское» понимание пророчеств Христа относительно прихода Сына Адамова, которое даже лучше объясняет его обетования ученикам относительно скорого наступления Царства, заключается в том, чтобы рассматривать его слова как указывающие на его собственные распятие и воскресение и исполняющиеся в них – в которых над всем свершился суд, всё было искуплено.