Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Впрочем, гегелевский рассказ, как бы его ни интерпретировать, есть повествование о божественном становлении, великий эпос о «Боге», выковывающем себя в горниле времени. История же, которую рассказывают христиане, есть, напротив, повествование о сотворении как высшем Божьем акте любви, ни дополняющем, ни ограничивающем Его вечную природу, и потому это также история, которая не оставляет места для окончательного различения между всеобщей истиной разума и моральным смыслом особенного или для какого-либо различения между моральным смыслом особенного и моральной природой Бога. Именно потому, что Бог не определяет Себя в творении, – именно потому, что нет никакой диалектической необходимости, привязывающей Его ко времени или к хаосу, никакой нужды формировать Его идентичность в очищающем пламени истории, – творя, Он подлинно являет себя. Поэтому всякое принадлежащее времени зло, природное или моральное (в данном контексте это различение в значительной мере бесполезно, поскольку человеческая природа есть природный феномен), есть предъявленное Божьей благости обвинение: всякая смерть ребенка, всякое случайное бедствие, всякий злонамеренный поступок; всё больное, неудавшееся, всё неумолимое, бесцельное или жестокое; и нет никакого ответа, пока не настанет конец всех вещей. Именно потому, что творение не есть теогония, всё оно есть теофания. Думаю, было бы нечестием полагать, что на окончательном суде над своими творениями Бог будет судить себя самого; однако несомненно, что через этот суд Бог поистине откроет себя (что, разумеется, есть то же самое, только произнесенное тише и почтительнее). Даже Павел лишь потому осмеливался спросить – тяжелым, неуверенным языком девятой главы Послания к Римлянам, – существуют ли сосуды гнева, сберегаемые исключительно ради уничтожения, что уповал на обратное; потому что он, напротив, верил, что все заключены в непослушание, но лишь для того, чтобы в итоге Бог всех помиловал (Рим 11:32). Если бы не этот ослепительно отрицательный ответ на вопрос, который Павел задает самому себе, – не это безусловное отрицание самой идеи, что некоторые души существуют лишь в качестве образцов для демонстрации божественного гнева, – он не смог бы в итоге подтвердить совершенную благость Бога в Его спасительных делах. Только настаивая на всеобъемлющем характере Божьего милосердия, Павел мог освободиться от страха, что своеобразием этого милосердия окажется итоговая несправедливость и что, верша суд над своими творениями, Бог явит себя не благим Богом верности и любви, а переменчивым божеством, которое может по своей прихоти разрывать собственные заветы. (Я вернусь к этому в Третьем размышлении.)

II