Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

И я говорю не о каких-то маргинальных, чудаковатых сектах в истории христианства; я имею в виду преобладающее направление, особенно (полагаю, я рад это заявить) – но не исключительно – на Западе. Остановимся ненадолго на очевидном. Задумаемся (начав с наиболее безобидных моральных затруднений), скольким христианам столетие за столетием приходилось примирять свою совесть с отвратительным представлением, что все люди уже в момент зачатия виновны в преступлении, обрекающем их, причем по справедливости, на вечное отлучение от Бога и вечное страдание, и что – в крайних формах этой доктрины – каждый новорожденный младенец принадлежит к massa damnata[12], ненавистен в очах Божьих с первой минуты своего существования. Едва ли нужно говорить, что это утверждение безнравственно: посмотрите внимательно на новорожденного, а потом попытайтесь искренне и с любовью поверить в такого Бога. Если вы обнаружите, что способны на это, значит ваша религия повредила вашу совесть. Впрочем, мы можем не прибегать здесь к эмоциональным доводам. Приведенное утверждение есть очевидное противоречие в терминах: само понятие «унаследованной вины» есть логическая нелепость, нечто вроде «квадратного круга». Если рассуждать логически, то всё, что утверждает эта доктрина, – это что Бог намеренно вменяет невинным созданиям вину, которую они никак не могли бы навлечь на себя, и в качестве причины этого, если посмотреть с любой здравой точки зрения, можно назвать только злобу. Однако это лишь начало проблемы. Одно обширное, почтенное направление традиции считает, что на основании этого вменения Бог отправляет на вечные муки бо́льшую часть человеческого рода, в том числе некрещеных детей – впрочем, одна позднейшая, смягченная редакция этой истории говорит, что по крайней мере самые маленькие из этих детей, хотя и навсегда лишенные сверхъестественного блаженства ви́дения Бога, всё же обретут скромное естественное блаженство в лимбе младенцев, limbus infantium (что ослабляет, но не устраняет моральный идиотизм этой доктрины). И далее богословие «благодати» приобретает более мрачный облик. Ибо, согласно великой августиновской традиции, поскольку мы почему-то рождены заслуживающими не только смерти, но и вечного мучения, нам предписано созерцать и превозносить достохвальное великодушие Бога, явленное в Его не отличающемся широтой решении избрать для спасения малый остаток, прежде и помимо какого-либо рассмотрения конкретных достоинств и недостатков этих избранных (ante praevisa merita, если воспользоваться традиционной формулой), а также в Его последующем решении то ли предназначить, то ли непогрешимо оставить для бесконечного страдания всё огромное множество остальных. Когда Августин сокрушался о милосердии, misericordia, заставившем Оригена поверить, что бесы, язычники и (самое возмутительное) некрещеные младенцы могут в конечном счете быть избавлены от мучений в вечном пламени, он убедительно продемонстрировал, сколь сильно моральному воображению приходится извиваться, корчиться и терзаться, чтобы принять подобные воззрения. Паскаль, уверяя нас, что наше существование объяснимо лишь в свете веры в вечное и заслуженное мучение младенцев, умерших прежде, чем они достигли крещальной купели, показывает нам, что между совершенной верой и совершенным нигилизмом нередко вообще нет существенного различия. Кальвин, рассказывая нам, что ад в изобилии населяют младенцы, чей рост не превышает локтя, просто напоминает нам, что при определенном традиционном понимании благодати и предопределения выбор в пользу поклонения Богу, а не дьяволу есть не более чем вопрос предусмотрительности. Поэтому для многих христиан побуждением к распространению Евангелия долгое время было отчаянное стремление спасти как можно больше душ от Бога (вспомните о бедном Франциске Ксаверии, умирающем от изнеможения в попытке вытащить из пламени Божьего гнева как можно больше младенцев).