Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Должен, однако, заметить, что всё это создает, и по вполне очевидной причине, некоторую проблему в отношении богословской связности. Дело в том – и это утверждение едва ли вызовет возражения, – что Бог, веру в которого исповедовало в ходе истории большинство христиан, представляется злым (по крайней мере, если судить по тем ужасным вещам, которые христиане привычным образом говорят о Нем). Поэтому я хочу здесь всего лишь попытаться достичь разумной точности, исходя из предположения, что слова должны иметь некоторое определенное содержание. Всякое считающееся осмысленным богословское утверждение подвешено на золотой, но непрочной нити аналогии. С одной стороны, это означает, что для того, чтобы богословие обладало чем-то бо́льшим, чем чисто мифологическое содержание, должна иметься возможность говорить о Боге, не принимая Его при этом за некое сущее среди других сущих, за образец чего-то большего, чем Он сам. Между Богом и творениями пролегает бесконечная эпистемологическая пропасть, соединить края которой унивокальным образом не может никакой предикат. Даже последователи Дунса Скота (1266–1308), всегда верившие, что в слабых объятьях по большей части отрицательного conceptum univocum entis (унивокального понятия сущего) богословский смысл должен быть в безопасности, всё же верят также, что модальная несоразмерность между бесконечным и конечным делает аналогию между Богом и творениями непреодолимо разделительной. С другой стороны, однако, богословский язык не может также заключаться в одних лишь эквивокальных сетованиях, благочестиво, но бесплодно возносимых в бездну божественной тайны; он должен пользоваться словами, значения которых не просто обращаются в ничто на пороге божественного. Окончательная эквивокация лишила бы богословский язык не только логического, но и семантического содержания; невозможно было бы ничего утверждать – ни у чего не было бы вообще никакого значения. И тем не менее христиане столетие за столетием соглашались с формулировками своей веры, которые очевидным образом сводят множество случаев употребления важнейших христианских богословских терминов – в особенности таких моральных предикатов, как «благой», «милосердный», «справедливый», «благожелательный», «любящий», – к полнейшей эквивокации и, соответственно, обессмысливают всю грамматику христианской веры. Поистине, эта эквивокация столь абсолютна, что единственной надеждой на спасение хоть какой-то аналогии от всеобщего краха было бы признание «зла» единственной вероятной моральной «пропорцией» между Богом и творениями. Здесь, по крайней мере, имеется предикат, семантическая целостность которого может сохраняться до самого конца той истории, которую рассказывает о Боге большинство христиан.