Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Как я уже сказал, сколько-нибудь состоятельной критики представленной в этой книге аргументации до сих пор не появилось; однако вышло несколько недоброжелательных рецензий, в которых вместо моих критикуются совершенно иные аргументы, противостоять которым легче. Так, кто-то охарактеризовал Первое размышление этой книги как образец теодицеи – то есть как исследование вопроса о том, почему Бог допускает зло, – хотя на самом деле оно совсем не об этом. Точно так же Второе размышление кто-то описал как попытку доказать, будто богословие Нового Завета неизменно универсалистское, что неверно. Третье размышление кто-то представил как обсуждение вопроса о том, могут ли спасенные быть счастливы на небесах, если прочие осуждены; это нелепый вопрос, и едва ли может быть что-то более далекое от того, что действительно интересует меня здесь. Что же касается Четвертого размышления, то оно, бедное, стало жертвой самых диких лжетолкований: его описывали то как аргумент в поддержку детерминизма, то как некую новую и диковинную теорию человеческой свободной воли, то как аргумент, смысл которого в том, что наша свободная воля должна быть «преодолена» волей Бога. Поэтому, хотя у меня и не было необходимости отвечать на серьезные возражения в адрес моих взглядов, мне постоянно приходилось излагать эти взгляды заново.

Иногда это было достаточно легко, хотя и не обязательно приносило желаемый результат. Например, не требуется больших усилий, чтобы объяснить, что обсуждаемый в Третьем размышлении вопрос – не о том, можем ли мы быть счастливы на небесах в отсутствие некоторых других лиц. В конце концов, наркоман счастлив, когда примет дозу, что бы вокруг него ни творилось, и Бог наверняка мог бы, если бы захотел, держать нас в вечном наркотическом экстазе. Вопрос в том, какой ценой покупается это счастье и можем ли мы при таких условиях действительно быть спасены как те личности, которыми являемся, – или вообще как личности. (Замечу, что не можем.)

В случае Второго размышления основные вопросы, опять же, весьма просты. Трудность заключается в том, чтобы убедить читателей отказаться от уверенности в своих познаниях относительно текста Писания – уверенности, являющейся результатом длительной индоктринации (подкрепленной в большинстве случаев обманчивыми переводами). Мне, например, не раз встречались читатели, с большой уверенностью заявлявшие, что Христос синоптических Евангелий говорил о месте под названием «Ад», где души, благодаря прижиганию неугасимым огнем и заботливым услугам неумирающего червя, претерпевают вечное мучение. На самом же деле Христос говорил о месте под названием «долина Хинном (Геенна)», которое находилось за стенами Иерусалима и ко времени Христа стало довольно туманным образом Божьего суда как внутри истории, так и за ее пределами; и Христос описывал эту долину в заимствованных из Исаии выражениях – как место, где трупы будут уничтожаемы постоянно горящим пламенем и постоянно пожирающими падаль червями. Это образ конечного избавления от мертвецов и их уничтожения, а не их вечного страдания. А поскольку Иисус сказал своим последователям, что во многих случаях он говорит о вещах, которые произойдут в течение их жизни, то ясно также, что многие из этих образов относятся к бедствиям внутри истории, а не просто к некоему последнему суду в ее конце. При этом Иисус использовал также целый сонм других образов суда, которые при буквальном прочтении несовместимы друг с другом и уж точно не предлагают простого и единообразного богословия посмертного существования; некоторые даже ясно указывают на итоговое избавление от «окончательного» наказания. Но какими бы образами он ни пользовался, абсолютно нигде он не описывал место вечного страдания.

В действительности ученым-новозаветникам в целом прекрасно известно, что ни Иисус, ни Павел не развивали представления о вечном мучении, подобного тому, что появляется в более позднем христианском учении. Происхождение этого позднейшего языка – возникшего примерно спустя поколение после времени апостолов – остается предметом дискуссий. Историк Димитрис Киртатас, например, объясняет его в значительной степени влиянием Откровения Петра. В любом случае, однако, ученые сходятся в том, что в Новом Завете содержится два вида языка о последнем суде: один предвещает конечную погибель нечестивых на пороге восстановления творения в грядущем Веке, второй же ясно обещает всеобщее спасение. Для тех, кто полагает, что Новый Завет должен быть единообразен в своем богословии (а я, признаться, не из их числа), стоит вопрос: какой из этих двух видов языка может лучше объяснить другой вид? Если погибель отверженных понимается просто как полное уничтожение, тогда первый вид, очевидно, в конечном счете превращает второй в пустую гиперболу. Второй, однако, мог бы объяснить первый в смысле сурового очищения, разрушающего грешное «я», но только ради воскрешения искупленного творения.