Да и посмотрим правде в глаза: разве бремя доказательства – и некоторой подобающей сдержанности – не ложится на плечи другой стороны в этом споре? В конце концов, почему кто-то должен ощущать необходимость извиняться за осуждение идеи, которая с любой точки зрения выглядит весьма жутко и основное применение которой столетиями заключалось в психологическом насилии и запугивании детей? Кто, в конце концов, говорит нечто более откровенно-чудовищное и агрессивно-извращенное? Тот, кто заявляет, что над каждым вступающим в мир новорожденным младенцем справедливо нависает угроза вечного мучения и что благой Бог, в качестве момента тайны своей любви, или владычества, или справедливости, обрекает или попускает обречь конечные тварные разумные существа на состояние вечного страдания? Или тот, кто прямо указывает, что подобные идеи – жестоки, бесчеловечны и порочны? Кому из этих двоих при произнесении своих слов действительно следует испытывать если не стыд, то по крайней мере сомнения, двойственные чувства и даже некоторое раскаяние? И у кого из них есть большее право на моральное возмущение по поводу того, что сказал другой? Разве ответы не содержатся уже в самих этих вопросах? Никакое верование не заслуживает безусловного уважения только потому, что оно древнее, или потому, что его приверженцы заявляют о его божественном авторитете, подтвердить который они не в состоянии; равным образом оно не должно быть ограждено от критики, соразмерной вызываемому им скандалу. А вера в то, что обладающий безграничными интеллектом, справедливостью, любовью и могуществом Бог может обречь разумные существа на состояние бесконечного страдания или может позволить им самим обречь себя вследствие их собственного заблуждения, горя или гнева, – такая вера, пожалуй, похуже чего-то просто скандального. Это, возможно, самая чудовищная идея, какую когда-либо вынашивало религиозное воображение, и самая неразумная и духовно разлагающая картина существования, какую только можно себе представить. И всякому, кто считает используемые мною выражения слишком крепкими или язвительными, в то же время находя традиционное представление об аде приемлемым, стоит лишний раз призадуматься. Если уж на то пошло, то моя риторика в этой книге, пожалуй, даже чересчур мягкая.
Это возвращает меня к той истории, с которой я начал.
С момента появления книги я неоднократно заявлял, что считаю предложенную в ней аргументацию неопровержимой и что всякий, кого она не убедила, просто не смог понять ее. Разумеется, это провокационное утверждение, и оно, вероятно, отражает известную эмоциональную усталость с моей стороны. Но, вообще говоря, я уверен в его истинности. Однако я не утверждаю, что данная книга представляет собой уникальное и гениальное произведение, даже если и испытываю определенную гордость в отношении строя ее аргументации. Напротив, я убежден, что истины, которые она указывает, достаточно очевидны. Я вовсе не считаю, что неопровержимость в этих вопросах есть такое уж редкое достижение. Например, некоторые из книг, упомянутых мною в библиографической части, так же как и множество не упомянутых, представляются мне во всех отношениях логически неоспоримыми. Однако естественная реакция сына моего друга на ту проповедь тоже, на мой взгляд, была неопровержимым доводом. На самом деле идея вечного мучения является столь бесспорно, столь откровенно противоестественной и неразумной, что все попытки защитить ее, предпринимавшиеся в ходе христианской истории, неизменно оказывались неудачными. Мы можем обманывать себя, будто слышали убедительные доводы в ее пользу, но это лишь потому, что мы уже приняли экзистенциальное решение верить, несмотря ни на что, в вечность ада, – или даже потому, что это решение приняли за нас, когда мы были еще недостаточно взрослыми, чтобы решать за себя. Даже многие в прочих отношениях компетентные философы, поддавшись порыву веры, убедили себя и других в состоятельности доводов, которые при беспристрастном рассмотрении достигают разве что уровня благочестивой тарабарщины. Это всегда был всего лишь мираж. Но если суметь хотя бы на минуту удержаться от этого исходного предания себя чудовищно-абсурдному, то обнаружится, что