Однако я бы не стал утверждать, что постепенное, в продолжение половины тысячелетия, превращение церковных учений об аде в жесткую инферналистскую ортодоксию было просто исторической случайностью. Возможно, это была в гораздо большей степени культурная, или политическая, или даже психологическая необходимость. По крайней мере, если позволить себе циничный взгляд на этот вопрос, то я не могу не прийти к убеждению, что инферналистская точка зрения была обречена возобладать просто в качестве институционального императива (или, во всяком случае, институционального удобства). Чем более Церковь оформлялась в качестве управленческой иерархии, и особенно по мере того как она становилась органом и опорой имперского единства и имперской власти, тем более естественным образом она стремилась любыми имеющимися в ее распоряжении допустимыми способами убеждения требовать от верующих покорности. Я не имею в виду, что некая нечестивая группа заговорщиков из числа епископов и священников начала преднамеренно и коварно возвышать инферналистскую точку зрения над альтернативными теориями в качестве средства подчинения бестолковых и непослушных мирян. Я просто имею в виду, что институты почти неизбежно принимают те формы – организационные, идеологические, этические, эмоциональные, – которые лучше всего укрепляют их силу, влияние и устойчивость. А страх – это исключительно мощный инструмент. Если бы мне надлежало взглянуть на это даже более цинично, я бы добавил, что деятельность по «окультуриванию» варварских племен отчасти всегда продвигалась – особенно среди тех лиц или народов, которые в аристократических кругах считались обладающими буйным нравом или слабым умом, – посредством искоренения совести в неподатливых натурах с помощью регулярного применения прижигания страхом. Более того, с помощью тех же средств институты могут также сделать послушными беспокойные и пытливые умы. Можно утверждать, что страх оказывает свое волшебное действие одинаково хорошо на натуры свирепо-неукротимые и неудержимо-любопытные.
С другой стороны, – если взглянуть на этот вопрос с несколько менее заезженной точки зрения, – не следует недооценивать необходимость предложить верующим полную картину вещей, от чего не может отмахнуться никакое крупное религиозное движение. Рожденная в поздней Античности, Церковь унаследовала и в течение многих столетий сохраняла величественную космическую архитектуру Птолемеевой физической вселенной; однако к ней требовалась – и религиозная среда поздней Античности лишь отчасти могла предоставить это – дополняющая ее духовная архитектура, мифическая иерархия, которая заполнила бы и завершила космическую, имеющая определенные измерения, уровни и широты. И сложившаяся в итоге картина, простирающаяся от эмпирея Бога вверху до абсолютной бездны ада внизу, включала в себя всю космическую и духовную экологию, заполненную сумрачными глубинами и сияющими высотами, тайнами и ужасами, наслаждениями и борьбой, поражениями и триумфами. Достаточно почитать Данте, чтобы увидеть, как всё это могло превратиться в полностью осуществленное и восхитительно богатое – хотя и, возможно, удручающе мрачное – ви́дение реальности, в котором уму и воображению открывался безграничный простор для странствования, возрастания и творчества. Каждой цивилизации требуется мифический остов. Однако эта картина вселенной по большей части уже перестала существовать. Все ее физические особенности, без сомнения, исчезли из нашего ви́дения реальности. Возможно, нам давно пора задуматься, не может ли духовная структура этого сгинувшего космоса, по крайней мере в некоторых своих особенно кричащих подробностях, также исчезнуть без особого ущерба для нашего религиозного воображения. Возможно, обновленная картина показалась бы нам значительно лучше.
Я мог бы продолжить. Мог бы, во всяком случае, посвятить еще пару сотен страниц рассмотрению некоторых весьма специфических проблем христианской метафизической традиции (а также, исходя из собственных побуждений или занятий, рассмотрению массы проблем, связанных с некоторыми разновидностями «мануалистского» томизма, которые я считаю весьма любопытным образом заблуждающимися относительно всех этих вопросов). Однако это вряд ли добавило бы что-то к основным доводам, представленным на этих страницах. Как я сказал в начале книги, два чрезвычайно простых – почти детских – вопроса, что годами постоянно беспокоили меня каждый раз, как я пытался понять учение об аде вечных мук, суть следующие: действительно ли любое конечное разумное творение способно свободно отвергнуть Бога, причем окончательно и навек, и действительно ли Бог, который мог бы сотворить мир, где вечная погибель разумных духов является хотя бы возможной, мог бы быть не только благим, но трансцендентным Благом как таковым? И, по приведенным выше причинам, я убежден, что ответом на оба вопроса должно быть безоговорочное и твердое «нет».