Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Достаточно лишь задуматься, к каким нелепым потугам нам приходится понуждать наше воображение и наше мышление, чтобы принять само понятие вечно длящегося ада – ведь то, о чем мы говорим, должно быть длительностью, а не какой-то вневременной вечностью, возможной только для бесконечного Бога. Когда мы пытаемся размышлять исходя из представления о вечно продолжающемся состоянии осознаваемого мучения в какой-либо душе, способны ли мы хотя бы помыслить, какого рода рациональным содержанием могла бы обладать эта идея? Можем ли мы представить себе – я имею в виду логически, не просто интуитивно, – что некто, всё еще пребывающий в мучении спустя триллион веков, или же триллион триллионов, или же триллион вигинтиллионов, хоть в каком-то смысле тождествен тому деятелю, что стяжал себе некоторое измеримое количество личной вины за ту крошечную, всё более исчезающе-призрачную долю мгновения, которую составляла его или ее земная жизнь? И можем ли мы представить себе это, даже осознавая, что в тот момент его или ее страдания в каком-то смысле только лишь начались – и, вообще говоря, всегда будут только лишь начинаться? Какому неимоверному насилию должны мы подвергнуть и свой разум, и свой моральный интеллект (не говоря уже об элементарном вкусе), чтобы эта отталкивающая идея нам самим стала казаться приятной – и всё потому, что мы зачем-то по глупости позволили убедить себя, что должны верить в нее. Разве мы могли бы вообще по-настоящему верить в это без непомерного личного страха или же непомерной личной жестокости? Именно поэтому, повторюсь, я не верю, что большинство христиан действительно верят тому, чему, как они верят, они верят. После того как моя первая лекция 2015 года, посвященная этим вопросам, стала доступна широкой публике, среди особенно яростно нападавших на мои аргументы был некто, обратившийся в православие и впоследствии рукоположенный; он неоднократно распекал меня в интернете за неспособность уяснить себе, что конечные прегрешения достойны вечного проклятия, потому что (как он неустанно, подобно оракулу повторял) «время есть основание вечности». Он совершенно не сознавал, что просто воспроизводит очевидное моральное затруднение в традиционном богословии ада, отнюдь не предлагая ему решения. В конце концов, только весьма чудной архитектор счел бы бесконечное здание, воздвигнутое на исчезающе малом основании, хорошо продуманным и имеющим надлежащие пропорции замыслом, даже если бы был в состоянии осуществить его. И если мы не можем правильно представить себе таковое и по-настоящему поверить в него, то уж определенно не можем правильно представить себе состоящую в страдании вечность, воздвигнутую на временно́м промежутке, по сравнению с ней едва ли превышающем ничто, и затем по-настоящему убедить себя, что нечто подобное является в моральном отношении возможным. Мы можем считать, что верим во всё это, но лишь до тех пор, пока не удосужимся задуматься над тем, что мы, собственно, делаем.

Так было не всегда. Позвольте мне на минуту бесстыдно идеализировать далекое прошлое. Поначалу Евангелие было преимущественно провозглашением божественной победы, одержанной над смертью и грехом, а также над противящимися Богу духовными силами, обитающими на небесах, на земле и под землей. Оно представляло себя действительно как «благую весть» об операции божественного спасения, предпринятой любящим Богом, который, послав своего Сына в мир и даже в царство смерти, освободил свои творения из рабства у вероломного и безжалостного хозяина и открыл путь в Царство Небесное, где всё творение будет прославлено благодаря непосредственному присутствию Бога. Это возвещение явилось обернутым всей присущей его времени и месту религиозной, пророческой и эсхатологической образностью и облеченным всем метафорическим всеоружием позднеантичной религии, однако с недостаточно масштабным задним планом и недостаточно прописанными деталями, чтобы это могло удовлетворить позднейших христиан. Прежде всего это было радостное провозвестие, а также призыв к заблудшему народу обрести наконец свой истинный дом в обители своего Отца. Изначально оно стремилось затронуть людские сердца не тем, что принуждало их вернуться к какой-то детской или звериной жестокости, сокрытой в их природе; напротив, оно стремилось пробудить их к новой форме жизни, исходящей из любви и милосердия. Не было оно и религией, предлагающей лишь психологический бальзам для индивидуальных тревог по поводу личного спасения. Это был призыв к новому и совместному образу жизни, спасение через вхождение в общину любви. Надежда на небеса и страх ада присутствовали всегда, но при этом находились в совершенно неразвитом виде и могли впоследствии принимать самые разные концептуальные очертания. Ничто не было еще прочно установившимся, за исключением уверенности, что Иисус теперь есть Господь над всем и что в конце концов он всё предаст Отцу, чтобы Бог был всё во всём.