Чтобы все спаслись. Рай, ад и всеобщее спасение

Было время – в первые века Церкви, и особенно в восточной половине империи, – когда было широко распространено представление, что есть тайны веры, предназначенные только для очень немногих, для христианской интеллектуальной элиты, или pnevmatikoi, «духовных» (термин, которым пользовался даже Павел), тогда как веру обычных христиан следует питать более простыми, более грубыми, более детскими формами учения. Для менее образованных, менее утонченных, менее умудренных в философии христиан перспектива адского пламени, как повсеместно считалось, всегда представляет собой наилучший способ побудить к примерному поведению. Даже среди тех, кто верил в спасение в конечном счете всех душ, существовала, пожалуй, слишком явно выраженная готовность позволить себе небольшое святое двуличие, если таковое требовалось, чтобы побудить к духовной трезвости тех из крещеных, кто особенно закоснел в бессердечии и неразумии. Иногда эту снисходительную двусмысленность можно заметить в дошедших до нас текстах, например когда великий каппадокийский отец Григорий Назианзин (ок. 329–390) в ходе проповеди об адском огне чуть приостанавливается, чтобы, так сказать, шаловливо подмигнуть своим собратьям-интеллектуалам, упомянув, что есть такие, кто «представляет этот огонь человеколюбивее и сообразно с достоинством наказующего», – а затем поспешно возобновляет свои мрачные огненно-серные предостережения, адресованные не столь интеллектуально одаренным слушателям (Слово 40.36). Возможно, сегодня это оскорбляет наши эгалитарные принципы, но в те времена среди высокообразованных принято было считать, что бо́льшая часть человечества представляет собой этакую толпу неудачников, которую можно заставить вести себя ответственно, только самым ужасающим образом обуздывая ее фантазии. В первые четыре или пять веков христианской истории вера во всеобщее спасение была распространена, пожалуй, куда больше, чем во все последующие столетия; однако в целом церковные власти никогда, как правило, не поощряли ее.

Вероятно, в этом была некая мудрость. Как человек позднего модерна я не могу избавиться от чувства, что быть честным (а я хочу, чтобы все мы были честны друг с другом) можно, только делясь одной и той же информацией со всеми. Но, возможно, с моей стороны это глупо. Возможно, среди нас полно тех, кого можно убедить быть паинькой, только угрожая бесконечной пыткой со стороны неутомимо-мстительного Бога. Один лишь намек, что «очищающий огонь» грядущего Века в конечном счете погаснет, – и многие из нас, вероятно, начнут мыслить подобно мафиозо, который отказывается свидетельствовать против своих подельников, так как уверен, что способен «отмотать срок». В конце концов, бравада – главная добродетель безнадежных глупцов. Я надеюсь, что на самом деле всё не так плохо, но, возможно, я несколько идеализирую ситуацию; свидетельства моего реального опыта можно в лучшем случае толковать двояко. И всё же, чтобы успешно притворяться, мне недостает невозмутимости. Я не могу кривить душой в том, что представляется мне столь несомненно ясным в своей моральной значимости. И я уж точно не могу поверить в то, что нахожу невероятным по сути. Я никогда не испытывал особого уважения к идее слепого скачка веры, даже когда этот скачок совершается в направлении чего-то прекрасного и облагораживающего. И я никак не могу относиться к нему с уважением, когда он совершается в направлении чего-то по своей сути отвратительного и унизительного. А я убежден, что именно это с неизбежностью и предполагает инферналистская позиция, какую бы форму она ни принимала. Я честно пытался найти для этого правила исключение. Год за годом я послушно изучал все аргументы в пользу вечности ада, от древнехристианских до современных, философские и богословские, и я продолжаю считать все их откровенно нелепыми. Даже самые умеренные, самые в моральном отношении тактичные, самые рассудительно-нерешительные – все они, я убежден, берут начало в предваряющем их экзистенциальном решении принять откровенно нелепую посылку, а затем двигаться дальше, как если бы эта посылка была не только в доктринальном отношении обязательной, но и в рациональном отношении безобидной. И не дай Бог, чтобы мы когда-нибудь вернулись или хотя бы позволили себе обратиться в воспоминании к этому первоначальному моменту – прежде чем началось рациональное объяснение и прежде чем был совершен этот скачок веры.