Свобода состоит в путешествии души через этот внутренний мир постоянно меняющихся условий и перспектив к тому единственному дому, который может окончательно освободить странника из плена греха и заблуждения. И Бог, как трансцендентная цель, влекущая каждую разумную волю к актуализации, никогда не перестает освобождать каждую душу, снова и снова, покуда та она не обретет этот дом. Своей свободой человечество привязано к неизбежному Богу. В конечном счете, если Бог есть Бог и дух есть дух и если в каждой душе действительно существует неугасимая рациональная свобода, зло само должно исчезнуть в каждом интеллекте и каждой воле, и ада больше не должно быть. Только тогда Бог, и как цель истории, и как тот вечный источник и та вечная цель всех существ, что превосходит историю, будет всё во всём. Ибо Бог, как говорит Писание, есть огонь поглощающий, и Он должен в итоге поглотить всё.
Если другие отправятся в ад, то отправлюсь и я. Но я не верю этому; напротив, я верю, что все будут спасены, в том числе и я, – и это вызывает во мне глубочайшее изумление.
Обычай предписывает и благоразумие советует, чтобы здесь, в заключительной части, я грациозно извернулся и заявил, что не уверен в своих выводах, что предлагаю их лишь с нерешительностью, что совершенно понимаю убеждения тех, кто принимает в этой дискуссии иную сторону, и что полностью уважаю мнения по этим вопросам, противоположные моему собственному. Однако я нахожу, то ли из принципа, то ли из гордости, что попросту неспособен поступить так. Я убежден, что, отказываясь лгать относительно своих убеждений, я повинуюсь своей совести; даже более этого: я убежден, что, отвергая точку зрения большинства, согласно которой существует ад вечных мук, я повинуюсь своей совести особенно неукоснительно, поскольку вполне уверен, что заставлять свой разум согласиться с тем, что невозможно не признать отвратительным в моральном отношении, – это скверная штука. Однако я не полагаюсь на одну только совесть. Без поддержки разума вся добросовестность в мире свелась бы всего лишь к личному мнению. Я не вижу ничего предосудительного в том, чтобы полностью отвергнуть позднеавгустиновскую традицию в том, что касается отношения между благодатью и природой, предопределением и унаследованной виной, а также отвергнуть в особенности раннемодерные разновидности этой традиции (кальвинизм, барочный томизм, янсенизм и тому подобное), выразившие ее в столь крайних формах. В основе присущего им взгляда на вещи лежит, если говорить чисто исторически, катастрофически неверное прочтение Писания, чему способствовали неправильные переводы и анахронические домыслы по поводу концептуального словаря авторов Нового Завета, а также (в некоторых случаях) страдающее серьезными изъянами метафизическое мышление. И даже если бы всё это не имело места, одно лишь моральное убожество данной традиции, обусловливающее определенное ви́дение Евангелия, уже не позволяло бы относиться к ней с уважением. Впрочем, я понимаю также, что на этих страницах вышел далеко за пределы простой полемики с одним конкретным направлением христианской мысли. Я отверг любую разновидность инферналистской ортодоксии, какая бы христианская традиция ее ни произвела и сколь бы благожелательным ни было стоящее за ней мышление. Поступить иначе было бы с моей стороны бесчестно.