Что-то пошло не так

– Мужчина, – голос медсестры превращается в сталь. – Вас доктор предупреждал, что больному нужен покой, что волнения ему противопоказаны? Прошу вас покинуть помещение!

– Ну вот – поговорили… Вообще-то я так много в жизни никогда не говорил, а это… прям, разошёлся весь – самому не верится. Так, ты это… поправляйся, выздоравливай… Я как-нибудь ещё заскочу, тогда и обсудим все. Ах, да, совсем забыл – ребята просили передать, что Рыжик поправляется! Ну, бывай!

Миша почти выскочил из комнаты, подняв дверью ветер. «Нервишки никуда не годятся! Воды бы сейчас, целый стакан!»

– А вы водички попейте, – будто подслушала его мысли медсестра, и он тут же ощутил в руке трубочку. – Только смотрите, не переборщите, доктор просил вам воду понемногу давать. Вы подумайте себе спокойненько, с силами соберитесь, а я тут выйду ненадолго, хорошо? Эк, сколько всего случилось-то! Сколько всего произошло! Такое даже здоровому человеку не всякому под силу, а уж вам – и подавно…

Девушка ушла, а он лежал, не зная что делать. Впервые в жизни ему не думалось. И не потому, что мыслей не было, нет, наоборот, их было слишком много, столько, что сосредоточиться на чем-то одном было очень трудно, практически невозможно. Он вспомнил давний разговор.

«…– Богдан, ты уже взрослый, сынок, все понимаешь – от нас ушёл отец, – мама, как всегда, была немногословной.

– А когда он обратно вернется?

– Не хочу тебе ничего обещать, поживем – увидим.

Папа вернулся в воскресенье. На время. С новым зеленым самосвалом. У самосвала был почти настоящий руль, который крутился, и высокие черные колеса. Потом был день рождения, первое сентября, день Святого Николая…

А потом у отца появилась другая семья. Об этом также ему сообщила мама:

– Ты ведь понимаешь, Богдан, что у взрослых – взрослая жизнь, и очень много дел?»

Он все понял. Понял, что отец ушел, понял, что по каким-то неизвестным ему причинам он не будет с ним даже встречаться, и только сегодня, несколько часов назад, он понял ещё одно – он любит отца. Не этого, Мишиного, которого он никогда в жизни не видел и уже никогда не увидит, а своего, родного, того, что остался во Львове.

Тогда, в детстве, обида на папу заслонила собой эту любовь, перечеркнула все, что связывало их прежде, заставила гнать прочь воспоминания, но сегодня он узнал правду, и эта правда многое объясняла. Он дал себе слово, что по приезде домой обязательно найдет отца, найдет, чтобы сказать, как он любит его, как скучал по нему все эти годы, а ещё, чтобы попросить у него прощения за маму, и за её женскую гордость…

– Просыпаемся! Умываемся! Доброе утро, больной!

Женщина с жутким грохотом отодвинула сон, шторы и открыла окно:

– Ну вот, а я к вам солнышко пригласила! Сегодня оно особенно яркое – первое, никак, сентября! Правда, дети в школу не пойдут. Наши дети…

Богдан не знал, какое сегодня число, не видел ни солнца, ни санитарки, но слышал, как она шумно передвигает с места на место кровати, стулья, громыхает шваброй и приговаривает:

– Их дети пойдут в школы и детские сады, а наши будут сидеть в подвалах… Их пенсионеры будут получать пенсии, а наши – не будут… Их дети пойдут в школы, а наши…

По звуку закрываемой двери палаты он понял, что уборщица вышла в коридор, но и там женщина продолжала бубнить слова президента. Он тоже помнил эти слова, но до сих пор не мог понять их. Он – простой среднестатистический гражданин Украины, «пересичный украинец», как любила повторять власть, не мог понять – радоваться ему или печалиться, оттого что высшее государственное лицо – президент, выразил ему и ещё половине страны своё доверие и уважение, а другой половине – неприязнь и презрение?

Наверное, нужно было радоваться, как радовались многие его соседи и знакомые, и гордиться доверием президента, но что-то мешало, что-то не давало наслаждаться такой сомнительной победой…

Ещё через час Богдана отвезли в перевязочную. Врач долго осматривал его глаза, спрашивал о самочувствии, об ощущениях, проверял реакцию зрачков на свет. Потом на правый глаз снова наложили повязку, а левый оставили свободным, хотя видел он им только туман – густой молочный туман, как в недавнем сне, и в тумане этом плавали расплывчатые тени. Опасаясь, что бинты наложат обратно, жаловаться доктору не стал.

Уже в палате, чтобы никто не заметил, он пытался тренировать зрение: открывал-закрывал глаз, рассматривал руку, приближая и отдаляя её, фокусировался на кончике носа, но резкости по-прежнему не доставало, мало того, прежде светлый, туман заметно потемнел, стал мутновато-серым, а вокруг глаза заплясали огненные искры. Ещё через несколько минут он почувствовал себя, будто выжатый лимон, захотелось спать, и не было ни сил, ни желания сопротивляться этому.

Проснулся он от криков и шума. По коридору, громыхая и повизгивая на поворотах, быстро проносились больничные тележки. Он слышал, как кто-то надрывно командовал, распределяя больных по палатам, как кто-то, то ли от боли, то ли от горя, плакал, как кто-то просил Бога о помощи… Все это продолжалось около часа, потом постепенно успокоилось, затихло.