Человек из раньшего времени

С того момента, как новая власть освободила его из заточения, Иван Андреевич толком не спал – исключение составила только сегодняшняя ночь. То ли от переизбытка впечатлений и событий, свалившихся на него в течение этого дня, то ли просто от того объема накопившейся за тридцать лет усталости, а то ли просто от того, что в Петроград приходила наконец весна сегодня он спал как убитый. Во сне он видел бал зимой 1887 года, правда, почти не разобрал присутствующих там лиц, но в целом все выглядело очень красиво и как-то ностальгически заманчиво. Проснувшись утром, он поймал себя на мысли о том, что хоть и тяжело ему было все эти годы, а все же так хороши, так чисты и светлы его воспоминания о событиях, предшествовавших его заключению, что если бы спросил его Голос с небес, согласен ли он вновь пережить те страдания, чтобы отмотать жизнь свою назад, то ответил бы не раздумывая согласием.

Позавтракав, Иван Андреевич подошел к окну своей комнаты и настежь раскрыл его. Керенский не сказал, во сколько явится Папахин, а потому Иван Андреевич принялся ждать его с самого утра. Никаким другим делом он не планировал сегодня заниматься, кроме как вдыхать свежий морозный воздух, как всегда в марте кажущийся таким юным и теплым, что недолго подхватить простуду и наблюдать за тем, как его любимое время года возвращается в его город…

– Доброе утро, Иван Андреевич, – старческий дрожащий голос из-за спины показался ему до боли знакомым. Это не мог быть Папахин. Но кто же? Велико же было его удивление, когда он увидел на пороге комнаты своего университетского учителя.

– Анатолий Федорович, голубчик! – бросился Бубецкой обнимать Кони. Старик отвечал ему так же тепло. Видно было, что за годы разлуки Кони сильно изменился – лицо его, хоть почти внешне и осталось нетронутым, носило на себе печать какой-то усталости. Как видно, его чуткая к событиям на Родине натура не могла оставаться безучастной в минуты горячих потрясений.

– Как Вы, дорогой Иван Андреевич? Я вот только на днях узнал, что Вас отпустили и сразу поспешил сюда…

– Как же Вы узнали?

– Не мудрено – Госсовет еще действует и я хоть и занимаюсь там вопросами жертв войны, а амнистия, сами понимаете, не могла пройти мимо меня. Вот услышал краем уха и немедленно поспешил…

– Правильно сделали. Я думал о Вас все эти годы.

– Стоило ли оно того? На Вашу долю выпали несчастья, которые способны уничтожить человека физически и морально, а Вы, как я вижу, полны сил.

– Это обманчивое впечатление. Я, признаться, думал, что умер еще тогда, весной 1887 года, да и сейчас не вполне еще уверен в том, что живу и чувствую все правильно. Какое-то сомнительное ощущение… Только тем и держусь, что поступил на службу к новому правительству и уже сегодня отправляюсь в качестве комиссара в Вятку.

– В Вятку? Право же, я удивлен. Что же Вы станете там делать?

– Расследовать ритуальное жертвоприношение.

– Уж не о мултанском ли деле речь?

– Именно. А Вы о нем в курсе?

– Шапочно, но должен Вам сказать, что здесь дело не совсем о ритуальном убийстве. Вернее, может оно и ритуальное, но подноготная его несколько отличается от версии, которой придерживается официальная власть…

Весна в Вятке в этот год была хоть и ранняя, но холодная. Сказывалось почти полное отсутствие снега зимой- зима промерзла так, что обычно стойкая к холодам Марфа закутывала ноги прежде толстыми платками, а после обувала плотные самотканые ичиги. То ли поэтому, а то ли в силу врожденного иммунитета получалось у нее не заболеть в такую непогоду, да вот только помнила она, как занемог и уже третий месяц не вставал с постели старый Феофан, их сосед. При его богатырском здоровье эта нехорошая, злая зима умудрилась подкосить его, и так все это было страшно, что казалось вот-вот и каждого из них ушлая болезнь обдаст своим холодным дыханием, свалит с ног и каждую минуту будет напоминать о смерти даже ей, молодой еще девушке.

Потому-то и спешила она так сегодня, что холод кристаллизовался в весеннем воздухе и не давал даже дышать. Хотя может статься, что дыхание ее перехватывало именно от спешки. Потому и решила она пойти не в обход, а более короткой дорогой, идущей через лес.

Обыкновенно ничего не происходило с ней на этой дороге – только вот батька, покуда был жив, еще говаривал, что лучше б обходить ее стороной, а то больно там пьяных много по лесу шастает. Но, рассудительно подумала Марфа, даже если кто и был в такой мороз ночью в лесу, то сейчас, под утро, верно уж или околел, или побрел себе своей дорогой, долго-то ведь при таком морозце не посидишь в чаще.

Спешила, не видя ничего под ногами – да и темно еще было, как-никак зима еще не до конца уступила права наступающему марту, как вдруг споткнулась обо что-то тяжелое и мягкое. Верно, бревно, подумала она, и пошла дальше, но вдруг что-то остановило ее. «Мягко уж больно для бревна-то», – подумала она, и решила вернуться – но ненадолго, просто, чтобы посмотреть, что лежит в такую погоду и в такой час на земле.